Позавтракав и накормив собак, перед самым заходом луны мы тронулись в путь. Трактором управлял Корадзини. При тусклом свете луны было видно, как поднимается ввысь плотное облачко выхлопных газов. Мы договорились, что водители будут меняться каждые четверть часа: находиться в неотапливаемой, продуваемой насквозь кабине дольше невозможно. Рассказывали, что в Антарктике произошел такой случай. Водитель, которому пришлось долго сидеть в открытой кабине, так отморозил пальцы, что для того, чтобы разжать их и отогреть в теплом помещении руки, пришлось отсоединять баранку от рулевой колонки. Я не хотел, чтобы такое же случилось и с нами.

Как только вездеход тронулся, я взглянул на Малера. Внешний вид старика оставлял желать много лучшего. Хотя он лежал в спальнике из гагачьего пуха, застегнутом до самого подбородка, да еще под несколькими одеялами, осунувшееся лицо старика посинело от холода. Чтобы не стучать зубами, он сунул в рот носовой платок. Я пощупал запястье больного. Пульс был учащенный, но достаточно наполненный. Правда, за последние два–три часа я так сильно, поморозил себе пальцы, что мог утратить их чувствительность.

Изобразив на лице бодрую улыбку, я спросил:

— Как себя чувствуете, мистер Малер?

— Уверен, доктор Мейсон, не хуже любого из вас.

— Ну, это еще не предел. Сыты?

— Сыт ли я! — воскликнул больной. — Благодаря этим щедрым людям я сыт по горло.

Иного ответа и нельзя было ожидать от деликатного старика. Хотя порция, которую получил диабетик, была солидной, он проглотил ее в мгновение ока.

Конечно же он был голоден: при отсутствии инсулина, регулирующего содержание сахара в крови, его организм постоянно требовал пищи.

— Хотите пить?

Он кивнул. Старик, видно, не подозревал, что это еще один симптом обострения болезни. Значит, Малер начал слабеть. Скоро он начнет терять в весе. За прошедшие полтора суток он спал с лица, скулы у него обострились.

Правда, то же произошло и с остальными, в особенности с Марией Легард.

Несмотря на ее стойкость и мужество, решимость и жизнерадостность, бедная женщина старела на глазах. Выглядела она больной и измученной. Но я ничем не мог ей помочь.

— Как ваши ноги? — спросил я у Малера.

— Вы думаете, они у меня имеются? — улыбнулся старый еврей.

— Позвольте взглянуть, — решительно произнес я и, несмотря на протесты, осмотрел больного. Одного взгляда на мертвенно–бледную, холодную как лед плоть было достаточно.

— Мисс Росс, — обратился я к стюардессе, — отныне вы сиделка мистера Малера. На санях у нас есть две грелки. Как только вода нагреется, наполняйте их по очереди. К сожалению, растопить этот окаянный снег удастся не скоро. Прикладывайте их к ногам мистера Малера.

Старик снова запротестовал. Заявил, что не желает, чтобы с ним нянчились. Но я не стал обращать внимание на его слова. Я не решался сообщить ему, что обмороженные ноги означают для диабетика гангрену или, в лучшем случае, ампутацию. Обведя медленным взглядом людей, находящихся в кузове, я поймал себя на мысли, что знай я, кто виновник всех этих несчастий, то убил бы подлеца на месте.

В этот момент появился Корадзини, которого сменил Джекстроу. Хотя за рулем он просидел всего пятнадцать минут, вид у него был ужасный. На синеватом лице появились желтые пятна — признаки обморожения, губы потрескались, ногти побледнели, руки покрылись волдырями. Мы с Джекстроу и Зейгеро выглядели не лучше, но именно Корадзини пришлось управлять трактором в самую сильную стужу. Будто больного малярией, его била страшная дрожь.

Бедняга едва переставлял ноги, так что нетрудно было догадаться, что они у него обморожены. Я посадил его возле камелька.

— Ноги ниже колен чувствуете? — поспешил я спросить у Корадзини.

— Ни черта не чувствую. — Он попытался улыбнуться, но на потрескавшихся губах выступила кровь. — Холод собачий, док. Пожалуй, надо растереть свои ходули снегом, верно? — Наклонившись, он принялся было развязывать шнурки окоченевшими кровоточащими пальцами. Но Маргарита Росс, опустившись на колени, своими нежными руками уже снимала с него башмаки. Глядя на закутанную в громоздкую одежду хрупкую фигурку девушки, я в сотый раз обругал себя за мои нелепые подозрения в отношении нее.

— Выражаясь вашим языком, мистер Корадзини, пусть дурные снегом растираются, — возразил я. — Это все равно что пустить в ход наждачную бумагу. — Дело в том, что при температуре ниже 70° снег приобретает жесткую кристаллическую, как у песчаника, структуру. Если его потереть, он рассыпается, превращается как бы в белый песок. — Кивнув на одно из ведер, стоявших на камельке, я продолжал:

— Когда температура воды достигнет восьмидесяти пяти градусов, суньте туда ноги. Подождите, пока кожа не покраснеет. Ощущение будет не из приятных, но делу поможет. Если появятся волдыри, завтра я их проткну и продезинфицирую.

— И так будет продолжаться все время, док? — удивился Корадзини.

— Боюсь, что да.

Я оказался прав. Во всяком случае, так продолжалось часов десять.

Температура опускалась. Затем, достигнув без малого 80°, столбик термометра замер и начал мало–помалу подниматься. Все это время на плите стояли ведра со снегом, а миссис Дансби–Грегг, ее горничная Елена, а затем и Солли Левин горящими паяльными лампами помогали поскорее растапливать лед. И все это время водители испытывали адскую боль, когда отогревали окоченевшие руки и ноги. За эти десять часов у нас появилась почти патологическая боязнь минуты, когда нужно будет опускать обмороженные ноги в горячую воду.

Малер с каждой минутой слабел, а Мария Легард, впервые замолчавшая, легла в уголок, закрыв глаза, словно мертвая. Прошло десять часов. Десять долгих, как вечность, часов, в течение которых мы претерпевали адские муки.

Но задолго до того, как эти десять часов кончились, обстановка коренным образом изменилась.

В полдень мы остановили вездеход. Пока женщины разогревали суп и с помощью паяльных ламп растапливали две банки с фруктами, мы с Джекстроу наладили передатчик, натянули антенну и принялись выстукивать свои позывные GFK. Обычно такие 8–ваттные рации, получающие питание от приводимой в движение ручной динамки, снабжены ключом для работы с азбукой Морзе.

Ответные же сигналы принимались с помощью наушников. Зная, однако, что все участники экспедиции, кроме него самого, не в ладах с морзянкой, Джосс усовершенствовал рацию таким образом, что «морзить», нужно было лишь при вызове. После того как связь устанавливалась, подсоединив микрофон к антенне, вы превращали его в небольшой, но достаточно надежный динамик.

Вызывал Джосса я лишь потому, что обещал выходить с ним на связь регулярно. Только и всего. По моим расчетам, мы находились в 120 милях от станции, это был предельный радиус действия нашей рации. Я не знал, как повлияет чрезвычайно низкая температура на качество передачи, но почти не надеялся, что у нас что–нибудь выйдет. Хотя северного сияния утром не было, нарушения, возникшие в ионосфере, по–видимому, все еще давали себя знать.

Кроме того, Джосс сам утверждал, что починить стационарную рацию невозможно.

Целых десять минут Джекстроу старательно крутил рукоятку динамо–машины, а я выстукивал свои позывные. Трижды повторив сигнал вызова, я переключал тумблер на прием и, подождав секунд десять ответа, вновь продолжал вызывать станцию. В последний раз послав позывные, я включил «прием», немного подождал и с подавленным видом дал отбой Джекстроу. Но микрофон, который я сжимал в руке, внезапно ожил:

— GFX вызывает GFK, GFX вызывает GFK. Мы вас слышим. Сигнал слабый, но отчетливый. Повторяю, мы вас слышим. Прием.

От волнения я едва не уронил микрофон.

— GFK вызывает GFX. GFK вызывает GFX! — завопил я. — Заметив, как Джекстроу показывает мне на тумблер, я обругал себя за недогадливость и, переключив его в положение «передача», принялся повторять позывные. Затем, нарушая общепринятые правила, выпалил:

— Говорит доктор Мейсон. Говорит доктор Мейсон. Слышу тебя хорошо. Это ты, Джосс? — С этими словами я переключил тумблер.