Метрах в пятидесяти от гостиницы, на ступеньках маленькой церкви, неожиданно появились люди — мальчики в короткополых шляпах и женщины — и запели тихо и жалобно, словно что-то выпрашивали у бога для себя взамен утреннего сна. Тут же на мостовой оказалось несколько зевак из отдыхающих, они с интересом наблюдали за молящимися.
Где-то в конце коридора, в одном из номеров, неожиданно раздался телефонный звонок и тут же смолк. Налегин бросил тревожный взгляд на товарища, но звонок больше не повторился. Прошел по коридору с теннисными ракетками в руках высокий поджарый старик спортсмен, снимавший одиночный угловой номер.
Неожиданно скользнула в холл Зина. Налегину было приятно увидеть ее смешливые раскосые глаза услышать быстрый заговорщицкий шепот.
— Сейчас нам позвонили. Сочнева куда-то собирается.
— О чем они говорили?
— Сочнева только говорила «да» и «нет», Мне кажется, что разговор шел обо мне…
— О тебе?!
— Да. Она как-то странно на меня посмотрела, потом сказала «нет». И еще раз «нет».
— Будь осторожнее. Ничего, кроме чисто женского любопытства…
— Бегу. Ни пуха ни пера, мальчики, — Зина беззаботно зашлепала по коридору дальше, в комнату горничной за утюгом. Большая модница, она спозаранку принималась за утюжку либо усаживалась перед зеркалом.
Теперь они оба, Налегин и Кравченко, стояли у окна настороженные, прислушивались к гостиничной тишине.
— Смотри! — тихо сказал Налегин и за рукав увлек товарища в глубь холла, подальше от окна.
Напротив гостиницы стоял невысокий пожилой человек в коричневом несколько старомодном, но добротном костюме и шляпе. В одной руке у него была сетка с яблоками, в другой кожаная папка, с какими ходят командированные.
Подняв голову, человек смотрел на окна гостиницы. Лицо его было, сухим и смуглым.
— Постой, — сказал Налегин, — этого человека я мельком видел вчера вечером в гостинице у газетного киоска, а теперь он с папкой, как будто сейчас приехал! По-моему, это был он… Сначала прошла Сочнева с Зиной, а потом… Может, я стал чересчур подозрительным? Он подходил еще к швейцару, о чем-то спрашивал…
— Ты путаешь, — сказал Кравченко, — это еще один неудачный соискатель на место в гостинице. Не больше.
Взгляд Удава внимательно скользнул по окнам, но ничего подозрительного не нашел.
Это был, наверное, единственный город, находясь в котором Удав чувствовал себя в относительной безопасности. Хозяйка дома, где он останавливался, была старшей сестрой одного украинца, которого Удав, не без тайного умысла, спас однажды от мести лагерных заправил. Из чувства благодарности Иван — так звали того украинца — написал сестре письмо и просил принять «его благодетеля и кума» как родного брата. Сам Иван после освобождения женился, устроился работать в Иркутской области и бывал в Прикарпатье редко. Зато Удав был принят в доме Марии Билык как член семьи.
Мария жила одна с двумя почти взрослыми сыновьями в большом доме недалеко от леса. Деньгами и твердостью характера приучил Удав Марию к повиновению, и уже не она, а он, приезжая, чувствовал себя хозяином этого большого дома. Младший сын Марии исполнял при Удаве роль адъютанта.
В доме постоянно жили отдыхающие, в основном женщины. Весь день до поздней ночи они проводили в центре города, у источника, в водолечебнице, в курортном зале. Иногда они видели во дворе приезжающего каждый год с далекого севера инженера, пожилого, благообразного, неразговорчивого.
Об этом доме знали только близкие, самые проверенные сообщники Удава. Для других местом его пребывания был Львов, потому что он пользовался в качестве почтового ящика Львовским главпочтамтом.
В больших далеких городах доверенные люди Удава подыскивали для него объекты будущих квартирных краж. Они совершали преступления и сами, но особенно дерзкие и крупные кражи оставляли ему. Ой появлялся обычно на неделю, на две то под видом колхозника, то в форме отставного капитана-речника, в потрепанной форменке и суконной фуражке с якорем, с маленьким фибровым чемоданчиком в руках. После серии удачных краж Удав исчезал, а вещи, которые нужно было сбыть, проверенными тайными каналами перекочевывали с Украины куда-нибудь в Сибирь, на север или же, наоборот, с севера на толкучку в Ужгород.
Удав уже не нуждался в деньгах. Денег хватало. Преступления, которые он совершал, были скорее местью обществу, которое, как он считал, только делало вид, что земные блага для него ничто по сравнению с такими непреходящими ценностями, как работа, любовь, порядочность, честность… Уж он-то, Удав, лучше их всех знал, чем живы люди, и его приводила в ярость мысль о том, что, сколько бы он ни воровал, ни богател, ему всегда придется на людях вести жизнь честного работяги, носить с собой сумку с черствыми батонами или авоську с яблоками и по пятам за ним до последнего дня будет ходить страх перед неминуемым.
Но, приезжая на курорт, Удав ненадолго успокаивался.
Каждый день, если не было дождя и «дела» не призывали его в другие места, он уходил в лес, но не очень далеко. Брал с собой в дорогу острый перочинный нож. Загорал, сидя на пне, вырезал палки или слушал пение птиц.
Нельзя сказать, что он любил природу или не мог обходиться без птичьего пения, — просто он хорошо знал, что остальные люди, презренные фраера, лишены возможности проводить в лесу все дни недели, кроме воскресенья и дней отпуска, поэтому его образ жизни должен был еще раз подтвердить ему самому преимущества выбранного пути. Еще бы: он не работал, не нуждался в деньгах и в любой момент, если была подходящая погода, мог прийти сюда, вырезать себе палку и слушать пение птиц.
На обратном пути из леса он подходил к бювету, вынимал складной стаканчик и делал несколько глотков воды сначала из главного источника, у которого всегда толпилось больше всего больных, а потом еще из двух, носивших мудреные женские имена, — из того, что помогал при повышенной кислотности желудка, из другого, помогавшего при пониженной, а также из вмурованного в стену крана — обычной воды, которой следовало бы лишь прополоскать стакан.
Оставаясь иногда один в комнате, он щупал свой живот, стучал себя несильно сзади на уровне поясницы, стараясь с помощью этих нехитрых виденных им приемов обнаружить в себе признаки тех болезней, о которых говорили на курорте, у источника, даже в курортном зале. Сдавив пальцами горло, долго глотал слюну, прислушиваясь к своим ощущениям.
Как абсолютное большинство преступников, которые по общему укоренившемуся заблуждению не следят за своим здоровьем, поскольку якобы готовы им рисковать ежедневно и ежечасно, Удав по первому же тревожному симптому ходил к врачам, как в лагере, так и здесь, на курорте, а так как жил он у Марии без прописки, то ходил в платную поликлинику по протекции знакомой Марии, работавшей там санитаркой.
Врач уже хорошо знал этого больного, но каждый раз внимательно выслушивал его сердце и легкие, долго пальпировал живот и направлял на анализы. Анализы оказывались вообще-то благополучными, но врач выписывал ему на всякий случай таблетки, которые Удав покупал, но не принимал. Ему достаточно было убежденности в том, что его болезни излечимы, излечимы в любое время, что он здоровее большинства своих сверстников и может прожить еще лет сорок и пятьдесят, и ему не хотелось отравлять себя раньше времени лекарствами.
Так и жил он последние несколько лет, словно опасное хищное животное, прячущееся днем в норе и выходящее по ночам на охоту.
Удав еще раз огляделся по сторонам и вошел в гостиницу.
Налегин и Кравченко слышали в холле, как кто-то медленно поднимался по лестнице, шаркая по ступенькам и нарочито тяжело отдуваясь на площадках, чтобы постоять и прислушаться. С лестничной клетки их этажа увидеть его было невозможно, а идти ему навстречу казалось рискованным. Шаг за шагом невидимый «кто-то» подступал все ближе и ближе и тяжесть ожидания давила их.
