— Пойдем здесь по улочке, — сказал Павел, когда Алька грустно прервал свой рассказ.

Крутая, нешумная, эта улочка сбегала с холма к монастырским облезшим воротам, огибала щербатые стены со следами то ли древней смолы, то ли просто дождей на кирпичах, и снова устремлялась вверх, к Новому шоссе.

Алька давно заметил, что Павлу нравится эта тихая улочка, и каждый раз, отправляясь с Алькой погулять, Павел обязательно выбирал ее.

Рядом с воротами монастыря стоял тоже старый, длинный кирпичный дом с множеством застекленных террас и галерей, а у дома на выщербленной деревянной лавке постоянно грелись на солнце несколько старух, всегда в теплых пальто, с поднятыми тяжелыми воротниками, опираясь на палки. Было в этих старухах что-то древнее, будто они здесь испокон веку сидят, у монастыря, будто нет над ними телевизионных антенн.

Тротуар в этом месте был узкий, и прохожие шли, почти задевая одеждой колени и палки старух. Но прохожих было мало, и женщины не обращали на них внимания. В холодное или дождливое время года они перебирались с лавки на террасу и там стояли молча в своих теплых пальто, застегнутых до самого верха. И с улицы были видны их прижатые к стеклам неподвижные тусклые лица.

— Посмотри во-он на ту женщину, — Павел показал головой на высокую худую старуху, сидевшую не на скамейке, а особняком, на вынесенном из дому красном самодельном табурете, — я тебе сейчас расскажу ее историю. Муж ее бросил, укатил на север за длинным рублем, алиментов не платил, писем никогда не писал… Осталась она вдвоем с четырехлетним сыном, тянула как могла. Всю жизнь она, Алька, проработала на судоверфи. По нескольку лет не брала отпусков — получит отпускные деньги, и все. Жила для сына… А вот теперь кончает жизнь одна.

Алька оглянулся и внимательно посмотрел на женщину — ее испещренное морщинами лицо было по-старчески глухо и непроницаемо.

— А сын что, погиб?

— Хуже, — отрывисто ответил Павел, — стал преступником… Ладно, — он оборвал себя на полуслове. — В общем парня этого я знал… Он уехал, скрылся, стыдится, что был вором… Давай, Алька, сделаем доброе дело. Передай ей денег от меня. Приди сюда, когда она будет сидеть одна, и отдай. Скажи: «От товарища вашего сына». Не потеряй! — Павел протянул пачку новеньких десятирублевок.

— А ты почему не передашь? — спросил Алька.

— Не любит она меня. Не возьмет. Я ей и на глаза не хочу показываться…

На следующий день рано утром Алька уже был на месте. Ему повезло: женщина сидела на своем старом, выкрашенном красной масляной краской табурете, задумчиво глядя перед собой. Оглянувшись по сторонам, Алька свернул с тропинки.

— Вот вам, это передал один человек. Он знал вашего сына. Товарищ его.

Женщина не успела опомниться, как Алька сунул деньги ей в руку и быстро, не оборачиваясь, пошел дальше.

Только метрах в двадцати, у угловой башни, Веренич оглянулся: женщина бежала за ним, тяжело припадая на одну ногу. Идти дальше не было смысла, Алька остановился.

— Где Коля? — шепотом выдохнула женщина.

Вдали, за угловой башней, побросав свои битки и камешки, стояли дети и внимательно наблюдали за происходящим.

— Я его не знаю, — объяснил Алька, — и никогда не видел. Эти деньги передал Павел. Он знал вашего сына.

— Это нечестные деньги! — женщина тяжело ловила ртом воздух. — Отдай их тем, кто тебя послал. Мне ничего чужого не нужно… Из-за них и Коля пропал… — Она вдруг с надеждой заглянула Альке прямо в глаза. — Может… тебя Коля послал? Он? Скажи ему: «Хватит скрываться!» Пусть сам придет в милицию, повинится! Тогда суд сделает ему скидку… Все равно, скажи, найдут. Хуже будет. Я об этом уже тысячу раз думала… Пора ему человеком стать! Кроме этого, мне ничего не надо… — Она, так и не вздохнув всей грудью, заплакала, махнула рукой и, припадая на ногу, тихо побрела вдоль стены назад.

Один из мальчишек, стоявших у башни, поднял с земли камень и запустил им в Веренича.

…Алька достал из джинсов пачку десятирублевок и показал Налегину и Гаршину. Потом снова глубоко засунул в узкий с белыми наклепками карманчик.

Налегин открыл сейф. Два толстых зеленых тома розыскного дела с черной надписью «Хранить вечно!» лежали на самом верху, особняком. Он развязал тесемочки, достал фотографию и передал Альке.

— Похожа?

— Она! — удивился Веренич.

— А это кто? — Налегин положил на стол сначала одну фотографию, потом другую, уже открыто празднуя вторую подряд победу уголовного розыска. — Он?

Удача, как и беда, одна не приходит: вчера — Сочнева, сегодня — Кокурин. Таинствен и непонятен закон парных случаев!

— Это Павел, Павел Леганов, — подтвердил Веренич и даже как будто обрадовался, увидев портрет знакомого человека, — правильно. Но подождите, — он тут же опомнился, — выходит, что Павел жулик? А он-то хороший работник, честный! Их бригада на Доске почета висит. Мне сам Павел показывал. А Василь Васильич — лучший бригадир станции. И Павел у него как родной…

— Эх, Алька! — сказал Налегин и подошел к поскрипывающей двери, чтобы, наконец, прикрыть ее. Налегин понимал двусмысленное положение, в котором неожиданно оказался Веренич, обратившись к нему за помощью. — Хорошо, если бы было так…

— Мы должны тебя, Алька, огорчить: тот, кого ты называешь Павлом, — Гаршин на секунду помедлил, подыскивая слова, которые не могли бы внезапно ошеломить его юного собеседника, — на самом деле не Павел. Он сын Кокуриной. Николай. Мы его давно разыскивали…

Веренич, казалось, готов был разреветься.

Гаршин поманил его к себе на диван.

— Успокойся. Понимаешь, если ты прав и Павел стал хорошим человеком, то ты сегодня ему помог. Честное слово. Он отбудет наказание, зато сможет жить спокойно, ни от кого не скрываясь. И от своей матери тоже. Ну, а что, если все эти годы он занимался преступлениями? И тогда ты пожалеешь, что пришел к нам?

— Я думал старушке помочь, когда шел сюда, — тихо сказал Алька, — а Павел не мог заниматься преступлениями… Если бы видели, как он байдарку клеит! У него же дочка маленькая есть… Василь Васильича внучка… Он ее так любит!

— Дочка? — удивился Налегин.

— Ну да!

Алька запнулся, не зная, какие еще привести доводы в пользу своего друга. Лицо его вдруг просветлело:

— А если бы Павел сам пришел в милицию, а?

— Это было бы лучше для него…

— Но вы сейчас не поедете за ним? Я успею поговорить? О том, что я был здесь, не скажу, честное слово! Просто передам, что мне сказала мать!

— Ты в волейбол играешь? — вместо ответа улыбнулся Гаршин. — Спускайся во внутренний двор, там сейчас начнутся соревнования. Посмотри за игрой. Мы тебя позовем. Только — чур! — болеть за команду милиции!

Гаршин и Налегин вернулись из погрузочно-разгрузочной конторы станции весьма озадаченные теми сведениями, которые удалось получить о Леганове.

В тот день, когда были совершены кражи у Ветланиной и Шатько, Леганов, как выяснилось, был на станции. В двенадцать часов он выгружал пульман с мукой. Выгрузка была комиссионная, в присутствии охраны и железнодорожной милиции.

— Да, тут уж не отлучишься ни на минуту, — признался Гаршин, — к нашим кражам Леганов отношения не имеет. Точка.

Бригаду, в которой работал Леганов, и ее бригадира хорошо знал оперуполномоченный, обслуживавший товарный парк, — «за эту бригаду ручаться можно!».

Гаршин не стал разочаровывать: «Можно так можно». Впереди у оперуполномоченного был по меньшей мере выговор за потерю бдительности.

— А может, в самом деле дать Кокурину возможность явиться с повинной? — спросил Налегин, когда они вошли в кабинет. — Это ведь будет таким примером для других, кто еще пробует скрываться от закона! И кроме того, Алька. Ему надо вырасти человеком… с верой в людей…

Позвонили дежурному по управлению.

— Результатов опознания из Москвы нет?

— Рано еще.

Гаршин сел на свой любимый, уже изрядно продавленный диван и, закрыв глаза, откинулся к спинке. Налегин молча ждал его решения.