Собинов был первым певцом, который отважился выступить в партии Надира на мадридской сцене после смерти Гайяре.
Опера Жоржа Бизе «Искатели жемчуга», несмотря на наивную, избитую фабулу, обошла все сцены мира и была очень любима певцами. Для каждого из исполнителей там имелись удачные, красивые арии. Обаятельная свежесть музыки, напевность и широта мелодий сделали ее популярной и среди любителей оперного искусства. В этом раннем произведении Бизе еще не поднимается до высот жемчужины своего творчества — «Кармен», но и здесь уж ясно чувствуется богатый мелодический дар композитора, способность создавать разнообразные и сильные музыкальные характеристики. А в партии Надира — вольного охотника за дикими зверями — Бизе удалось нарисовать не только обаятельный музыкальный образ, но и наделить его индивидуальной интонационной характеристикой.
Так же выпукло обрисован и характер друга Надира — вождя племени Зурги. В партии Лейлы, хотя и очень красивой, больше чувствуется зависимость композитора от привычных, укоренившихся приемов письма для колоратурного голоса.
Действие оперы происходит в Индии, на берегу моря. Оркестровое вступление и хоры создают запоминающийся южный пейзаж, изящными штрихами, музыкальными намеками передается и восточный колорит — так, как он в то время представлялся европейцам.
Л. В. Собинов-Надир.
Вершиной вокального мастерства и красоты звучания является рассказ Надира. Его знаменитая ария «В сияньи ночи лунной» глубоко впечатляет поэтичностью. Благоуханием южной ночи веет от широко льющейся, напоенной чувством любовной истомы мелодии арии. Разучивая впервые эту партию для постановки в Москве (в 1903 г.), Собинов немало труда положил, чтобы добиться той ровной, неиссякаемо льющейся звуковой волны, которая навевает мечтательное настроение и без которой на сцене нет настоящего Надира. Вот что писал об исполнении этой арии Собиновым его современник, музыкальный критик Э. Старк:
«Очень удавшаяся Бизе плавная мелодия, полная восточной неги, с интересными модуляциями, звучала у Собинова с неизъяснимой красотой выражения. Если закрыть глаза, можно было подумать, что эти звуки не принадлежат человеческому голосу, что это поет скрипка, вышедшая из мастерской Страдивари или Гварнери и находящаяся в руках какого-то совершенно непостижимого виртуоза. Так ровны, так чисты были эти звуки, так сладостно прекрасны и так мечтательны…»
Эта мечтательность была не только в музыкальной, речевой характеристике Надира-Собинова, но и в пластической. И здесь Собинов сумел найти очень своеобразные краски для обрисовки внешности героя. Белый восточный костюм, белая шапочка, покрывающая непослушные черные кудри, мечтательные глаза, кажущиеся огромными из-за коричневого цвета лица, очаровательно-молодая улыбка и, наконец, необыкновенная мягкость всех движений, так свойственная народам Востока.
Спектакль «Искатели жемчуга» явился настоящим праздником для мадридцев. Сколько лет из-за своего пиетета к памяти Гайяре они лишены были удовольствия слушать одну из любимейших опер! Был он праздником и для Собинова. Русский певец с честью выдержал испытание: мадридская публчка бурно приветствовала артиста. Успех певца еще более возрос на втором спектакле, когда он, к большому удовольствию мадридцев, поднял заключительную ноту на октаву вверх, как делал Гайяре.
Но и после такого выдающегося успеха в первых спектаклях «Манон» и «Искателях жемчуга» Собинов по-прежнему строго относился к каждому спетому спектаклю. Даже еще взыскательнее. Артист жадно вслушивался в разговоры музыкальных критиков, журналистов, музыкантов и певцов, с которыми успел перезнакомиться на спектаклях, наблюдал выражение лиц сидящих в зрительном зале, когда подходил ближе к рампе, стараясь постичь искусство воздействия артиста на слушателей. Он многому научился у этой строгой, предельно искренней аудитории, так непосредственно и бурно радующейся мастерству артиста и столь жестоко карающей за малейшую ошибку. Именно здесь, на мадридской сцене, Собинов вдруг необычайно ясно почувствовал, чего удалось достичь ему как певцу и артисту за последние годы. Помог этому, пожалуй, непосредственный мгновенный отклик на каждую интонацию певца всего зрительного зала. Здесь Собинов с особенной остротой ощутил эту связь и> понял, что именно она-то и есть главный критерий мастерства артиста, что ради духовного сближения в эти минуты артиста и зрителя и стоит трудиться.
«Когда вместе с залом аплодируют и хор, и рабочие на сцене, и сторожа — вот это значит, что искусство исполнило в данную минуту свою первую священную заповедь: оно дошло до человеческой души и на безмерную высоту отделило ее в эту минуту от грешной неприхотливой оболочки, — писал Собинов из Мадрида другу и товарищу В. П. Коломийцеву. — Это я говорю по совести. Эти минуты и для меня лучшие в жизни. Ради них я не спал ночей, шатался по комнате из угла в угол, мучился, решая вопрос — чего мне не хватает в том или другом месте оперы..»
«Не постановками, не роскошью жива испанская душа, но звуками, исходящими из уст, — продолжает он в письме к нему же. (Коломийцев часто делал для Собинова переводы опер и романсов. — Н. Б.) И когда удается певцу ревниво следящую за ним аудиторию захватить и исторгнуть из нее вздох удовлетворения, то это значит, что было действительно хорошо. Я уехал из Мадрида в десять раз опытнее того, как приехал. Я сам научился говорить с душой слушателя. И вот этим-то я считаю себя обязанным невоздержанной, иной раз беспощадной публике райка… За это я благодарен Испании безмерно».
Но мадридские гастроли Собинова явились своеобразной школой не только для него. Они были очень интересными и поучительными и для самих мадридцев. Выступления Собинова в Мадридской опере показали испанцам в полном блеске достижения русской вокальной школы и сценического искусства.
Кроме оперных спектаклей, Леонид Витальевич участвовал также в благотворительных концертах, где исполнял исключительно романсы и арии русских композиторов: Чайковского, Римского-Корсакова, Аренского, Гречанинова.
На последнем прощальном спектакле, по существовавшему в Мадриде обычаю, гастролер должен был спеть в антракте между действиями любое произведение. Собинов использовал этот обычай для того, чтобы познакомить испанского зрителя с русской оперой. Он исполнил арию Ленского.
К концу гастролей в Испании, где Собинов пробыл около месяца, он уже свободно понимал испанскую бытовую речь, читал со словарем газеты и мог немного объясняться. Еще по дороге в Испанию он запасся учебниками, словарем и грамматикой испанского языка, практиковался в разговоре с сопровождавшим его старым певцом — испанцем Гарсиа. Свободное владение итальянским языком позволило Собинову быстро освоиться с родственным ему испанским.
И язык и народ чрезвычайно нравились Леониду Витальевичу. Вынужденный беречь горло, «артист позволял себе лишь небольшие прогулки. Свободное от работы время чаще проводил у себя в гостинице, если не был приглашен куда-нибудь на вечер. Тем не менее он стремился использовать всякую возможность, чтобы ближе познакомиться с испанским народом, его культурой и искусством.
В характере испанцев многое привлекало Собинова. Прежде всего — «одержимость» искусством. А когда он ближе узнал этот замечательный народ, посмотрел в кабачках их огневые национальные пляски, вслушался в оригинальные напевы песен, он еще больше полюбил Испанию. Пленяло и поражало в испанцах сочетание самых разнообразных черт — наивности, дикой подозрительности, минутных взрывов радости или гнева и обычной их вялости, лени. В глазах европейцев — французов, немцев, англичан — испанцы были чуть ли не первобытными дикарями. Но Леонид Витальевич, по-настоящему образованный и чуткий человек, сумел почувствовать и ощутить очарование старой, подлинно национальной испанской культуры в ее историческом переплетении с еще более древней арабской. После гастролей в Испании Собинов заново пересмотрел свой «испанский репертуар» и в его исполнении, например, «Серенады Дон-Жуана» Чайковского («Гаснут дальней Альпухары золотистые края») появились новые оттенки, углубившие национальный колорит этого замечательного романса.
