По доносившемуся до моих ушей ржанию я наконец нашёл конюшню; она скрывалась за колючими зарослями, столь густыми, что я не решился пройти напрямик, а обошёл их по краю, пока наконец не достиг цели.

Конюшня, как, впрочем, и сам дом, являла собой величественное сооружение. Огромные двойные двери были распахнуты; за ними открывалась высокая просторная галерея. В пыльном помещении стояли колонны света, проникавшего из маленьких окошек под крышей. Я шёл по проходу, и длинные лошадиные головы поворачивались следом за мной. О животных хорошо заботились, видно было, что их кормили и чистили только сегодня утром. Однако и тут, так же как и в доме, не было людей. Но что это? Лошади, стоявшие у дверей, переключили своё внимание на новый объект, скрытый от меня солнечным сиянием, идущим с улицы; очевидно, кто-то шёл за мной.

Ну, если им нравится играть в такие игры, пусть пеняют на себя. Я зашёл в кладовку, где стояли большие шкафы, в которых конюхи хранили своё снаряжение, а высоко под потолком висела великолепная испанская упряжь; выбрал самое лучшее седло и уздечку и оседлал гнедую кобылку — самую норовистую из всех (если не считать великолепного жеребца в углу, чьё недавно залатанное стойло и вращающийся глаз свидетельствовали о его подлом нраве). Демонстративно не замечая того, что за мной следят, я вывел кобылу из сарая, вскочил в седло, и мы рванули с места. Если шпик захочет присоединиться ко мне, ему придётся побегать за своими деньгами.

Я погнал кобылку через поле за конюшней, перемахнул через каменную изгородь и поскакал к поросшему утёсником холму с дубовой рощицей на вершине. На самом верху я осадил лошадь. Перед моим взором расстилалась свежая зелень лугов, белели приветливые сельские домики и только на горизонте виднелось какое-то дымное пятно — промышленный город, про который я слышал, что там самая большая в окрестности ярмарка. Неподалёку виднелась маленькая деревушка (она называется Хэй, как я потом узнал), примостившаяся между двумя пологими холмами. В другой стороне между двумя прямоугольными изгородями, рощами и лугами были разбросаны аккуратные фермы и домики; один или два рядом с домом мистера Эра — весьма внушительных размеров. Мне предстояло наслаждаться пейзажем, столь не похожим на наше логово троллей, со скалами и мшистыми болотами.

Я сориентировался по солнцу и определил направление на северо-восток, где, по моим представлениям, лежал Гиммертон и Грозовой Перевал. Внезапно мой порыв растаял, и через холмы и болота, через ручьи и родники, над дымными трубами фабрик и рыночной площадью в Манчестере душа моя устремилась к тебе, Кэти, к твоим пылающим щекам.

Как случилось, что мы расстались? Сколько раз мы клялись самым дорогим для нас — нашей единой душой, — что нет ни на земле, ни в небесах силы, способной разлучить нас? Сколько раз, прижав сердце к сердцу так, что их биение сливалось в одно, мы шептали друг другу на ухо, что всегда будем неразлучны?

Сколько раз! Однако я оказался здесь, откуда до тебя не дойдут вести обо мне, а ты предстанешь предо мной лишь в мечтах. Ещё несколько дней назад, когда в ушах моих всё ещё звучали твои резкие слова, я был твёрдо убеждён, что мне невозможно оставаться с тобой. Сейчас, когда я нахожусь на чужой лошади на вершине незнакомого холма и гляжу за горизонт, скрывающий тебя, у меня нет прежней уверенности, что я поступил правильно. Да, ты отвернулась от меня, но разве я виновен меньше? Ведь я ушёл, даже не дав тебе возможности объясниться. Моя вина больше твоей: ты только говорила, а я действовал.

Я вдруг почувствовал безумное желание натянуть поводья, пришпорить гнедую и скакать, скакать, скакать, не сворачивая, к крошечной точке за облаками, туда, где ты существуешь в реальности, скакать, пока не увижу Перевал и дальше — в гору, через ворота, — в твои объятия.

Я уже готов был послушаться голоса сердца; гнедая, предчувствуя команду, сама рванулась вперёд, но я осадил её. Я увидел свои руки, державшие поводья — грубые, мозолистые, почерневшие от работы, — они напомнили мне, какая жизнь ожидает меня, вернись я сейчас: унизительный, рабский труд от зари до зари и редкие торопливые встречи с тобой, которые, возможно, скоро совсем прекратятся. А может быть, сейчас ты держишь гладкую, ухоженную ладонь Линтона и целуешь её, как, бывало, целовала мою…

Вынести эту мысль я был не в состоянии. Я отпустил поводья, мы помчались вниз по склону, повернув на дорогу, широкой дугой изгибавшуюся между двумя холмами. Мы проскакали по улицам маленького городка (как его жители разбегались с нашего пути!) и наконец вернулись обратно в конюшню. На дорожке, ведущей к дому, я взял слишком близко к колючей изгороди, и торчащая ветка оцарапала лошади бок. Из раны тут же хлынула кровь. Я легко остановил её (помнишь наш старый способ — натолкать в рану паутины), почистил вспотевшую кобылку и поставил её в стойло.

Затем я вернулся в дом; если меня собираются уволить за сегодняшнюю эскападу, то лучше узнать об этом сразу. Но в комнатах по-прежнему не было никого, кроме солнца и ветра; лишь в обеденной зале на одном конце длинного стола стоял прибор и несколько блюд, которых я никогда в жизни не пробовал. Никто мне не мешал, и я принялся за еду.

Мои исследования закончились, когда я обнаружил в другом крыле здания обширную библиотеку. Стеклянные дверцы одного из шкафов оказались незаперты, и остаток дня я провёл, исследуя его содержимое. Казалось, прошло сто лет с тех пор, как я последний раз держал в руках книгу, и в первый момент маленькие чёрненькие буковки предстали передо мной мириадами кусачих муравьёв, но мало-помалу в голове у меня начала складываться последовательность, в которой я должен буду прочесть эти книги, чтобы выкарабкаться из невежества, в котором погряз. Если я прошёл испытание (что бы ни подразумевал под этим мой странный соглядатай) и если порядки здесь действительно такие же свободные, как в этот день, тогда, должно быть, мне ещё представиться много возможностей провести часок-другой в библиотеке или унести несколько томов в свою комнату, затолкав их под рубашку. Только с наступлением сумерек я отложил книгу и почувствовал, что проголодался.

За весь вечер я не увидел в доме ни одной живой души, только слышал временами какое-то шушуканье, как будто где-то приоткрыли дверь и тут же захлопнули, после короткого обмена мнениями. Не без некоторого любопытства я снова вошёл в столовую и обнаружил, что кто-то совсем недавно зажёг на столе свечи, убрал грязную посуду и принёс новые блюда. Ловкость, с которой были проделаны все эти манипуляции, заставила меня внутренне содрогнуться. Отобедав в торжественном одиночестве, я взял свечу и отправился спать, полагая, что если все дни здесь похожи на этот, то моя карьера начинается весьма необычно.

Сейчас, когда я оглядываюсь назад, этот эпизод кажется мне до крайности странным, почти фантасмагоричным; я вижу, что он должен был послужить мне ясным предупреждением: даже в смятённом состоянии духа я не мог не заметить несуразности происходящего, но голова моя была так затуманена самыми различными чувствами и переживаниями, я был так огорчён разлукой с тобой, что тишина и тайный надзор этого дня показались мне непреложной частью моего существования, чем-то почти естественным.

Следующий день, однако, начался совсем по-другому. Я проснулся оттого, что кто-то грубо тряс меня за плечо.

— Вставай, — сказал Джон, — и побыстрее. Мистер Эдвард хочет тебе кое-что сказать.

Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу рядом со мной, пока я одевался, и под конец, не выдержав, фыркнул и принялся завязывать на мне галстук, с которым я с непривычки никак не мог справиться.

— И откуда ты такой взялся? Не иначе, из воровского притона, или ещё хуже, — ворчал он, тряся меня за воротник.

Мне очень захотелось взять его самого за галстук и затянуть потуже, но я скрипнул зубами и сдержался. У меня ещё будет масса времени прищемить хвост этой шавке.

Джон провёл меня в солнечную комнату, где я накануне испугал горничную. Мистер Эр сидел за маленьким столиком, накрытым к завтраку. В глубине комнаты та же самая служанка варила кофе.