— Мы с Линтоном поедем верхом, — ответил я, — мистер Эр дал ему Вельзевула.

— Ей-Богу, — вступил не без горячности полковник Дэнт, — если бы не проклятое колено — поехал бы с вами!

— О нет, — обратилась ко мне миссис Дэнт, — боюсь, это невозможно. Эдгару сегодня с утра неможется; он сказал, что останется дома.

— Неможется? — побагровев лицом, прорычал полковник. — Неможется? Щенок! Это он наше общество переносить не может, а пять — шесть книг проглотить — очень даже может! — С ворчанием он пытался высвободиться из кресла. Я подал ему руку; поднявшись, он потянулся за палкой. — Я его быстро в чувство приведу!

— Пожалуйста, Гарольд, не будь таким напористым! — забеспокоилась его жена. — Эдгара так огорчили ночные события! Эта цыганка…

— Так вот в чём дело? Разнюнился и прячется от женщины? И вы ещё хотите, чтобы такого я сделал наследником Дэнтов? Посмотрим!

Миссис Дэнт стиснула руки. Полковник вышел из комнаты. Из холла послышался тяжёлый стук его трости — он направлялся к лестнице, ведущей к спальням.

Вот так случилось, что, как я и предполагал двумя днями раньше, мы с Эдгаром Линтоном отправились верхом во главе нашей маленькой процессии. Но мы не говорили о тебе — мало того, мы вообще ни о чём не говорили, — Эдгар был молчалив и замкнут. Ссылаясь на нездоровье, он, вероятно, не солгал; минувшей ночью он изрядно нагрузился — столько вина и быка бы свалило; а в довершение ко всему — наш последний разговор. Не знаю, много ли из него он помнил, но что-то помнил наверняка — судя по тому, что старался не слишком приближаться ко мне или не исчезать из поля зрения сидящих в экипажах.

Зато мне представился прекрасный случай полюбоваться, как Линтон ездит верхом. Он оказался слабым наездником: напряжённые колени ударялись о седло, ноги застыли в стременах, руки отчаянно стиснули повод — так, что костяшки пальцев побелели. Вельзевул прядал ушами и косился на меня, будто спрашивая: «Что это за деревяшка у меня на спине?» Его седок позволил ему идти лишь умеренным шагом, и за Линтоном вся процессия ползла к аббатству со скоростью улитки.

Впрочем, меня это не волновало; прошлой ночью я понял — это судьба ведёт меня, и поступь её так же тверда, как шаг моей верной гнедой кобылы. Что проку спешить, ведь чему быть — того не миновать.

Мисс Ингрэм, однако, была не столь терпелива; да и с какой стати? От удовольствия нестись галопом пришлось отказаться, и она мирилась с черепашьим шагом в полной уверенности, что ей за это положено вознаграждение. И вот, несмотря на предостережения Линтона и сопротивление матери, она решила его получить. Не обращая внимания на призывы леди Ингрэм, она изо всех сил хлестнула лошадь, та рванула, увлекая за собой двуколку и оставляя позади двух верховых, вниз, туда, где дорога расширялась. Возможно, мисс Ингрэм рассчитывала вовлечь в эту гонку и меня.

Но я медлил, её мать готова была впасть в истерику — и Бланш оставила эти игры; пришлось ей искать более мирных развлечений. Сначала она попыталась хлыстом сбить с Линтона шляпу; это оказалось слишком просто — никакого удовольствия. Тогда, пристроившись рядом со мной, она затеяла кидаться фруктами (для этой пасторальной поездки она нарядилась пастушкой, и, как у всякой истинной пастушки, у неё была хорошенькая корзинка с фруктами в одной руке и посох — в другой). Я принял игру, но ненадолго, вскоре мне наскучило перекидывать фрукты, стараясь не задеть колени леди Ингрэм, и я, пустив Минерву в галоп, оставил всех позади под предлогом, что надо разведать дорогу. Впрочем, это и не было предлогом, — дороги я действительно не знал. В своих одиноких прогулках я всегда добирался до аббатства другой тропинкой, слишком узкой даже для двух верховых.

День был из тех, что ты любила когда-то, Кэти. Свежий ветерок теребил кроны деревьев, взметал нежную листву, налетал острыми, сладостными порывами, под которыми — ты видишь? — стелется по земле трава, раскачиваются ветви, будто лесная фея или дух сзывает всех на праздник. А в сияющем небе мчались белые облачка, лишь на мгновение затеняя лучи солнца. В такие дни — помнишь? — ещё детьми мы валялись в траве на вершине крутого склона, а потом скатывались вниз (как сердилась Нелли, увидев твой испачканный передник!); или, когда подросли, с того же холма галопом спускались на пони.

Всё это вспомнилось мне, когда, оставив всех далеко позади, я добрался до крутого откоса, у подножия которого лежал мостик, ведущий в аббатство. А оно уже виднелось над верхушками деревьев на холме, по ту сторону оврага. Наша развесёлая процессия ещё не показалась, и я решил спуститься и проверить, пройдут ли по мостику экипажи.

Миновав первый же поворот, я вдруг почувствовал, что всё здесь другое, даже, пожалуй, и климат. Стволы деревьев тянулись почти параллельно склону — так он был крут. Склон порос деревьями, и, ступив под их сень, я оказался в полутьме. Казалось, в этом всепроникающем мраке не только видеть — дышать трудно, воздух будто сгустился, напоенный неведомыми испарениями, губительными для всего живого. Волосы у меня зашевелились. Я резко стегнул Минерву.

Ни ветерка; стих игривый шелест листвы, что сопровождал меня весь день. Вот эта неожиданная тишина, верно, и встревожила меня; а причина её была, по здравом размышлении, очевидна: крутые склоны оврага и густой лес гасили любое движение воздуха, кроме, может быть, сокрушительной бури. Глубокое безмолвие висело в мёртвом здешнем мире — ни ветерка, ни птичьего пения, лишь далёкое журчание: по дну расселины бежал ручей.

Я отпустил поводья, гнедая перешла на шаг; мы продолжали спускаться. В воздухе поплыл влажный, зловещий запах; мы спускались — и он усиливался.

Миновав последний поворот и увидев верхушку огромного камня над ведущим к аббатству мостом через невидимый пока ручей, я вспомнил старую легенду, что слышал когда-то про эти места. Говорили, что здесь появлялся призрак — и не какой-нибудь сумасшедший монах, а удивительное существо, которое прозвали Красным Повелителем холма, хотя был он скорее чёрный, чем красный, — весь покрыт гладкой чёрной шерстью, и только лицо бурое. И, ну да, вместо ног у него были узкие раздвоенные копыта ослепительно красного цвета.

Красный Повелитель жил здесь с незапамятных времён — ещё до того, как одни христиане возвели аббатство, а другие христиане — разрушили. Это каменное здание выросло и пало на крыше его дома — ведь он жил в чреве этого холма.

Рассказывали, что изнутри холм был полый, потолки и стены гигантской пещеры выложены огромными хрустальными зеркалами, в которых множились отражения шёлковой и атласной позолоченной мебели, безымянных сочных плодов, грудами лежащих среди сверкающего колотого льда. Пещера громадна — как самый невообразимый дворец, но всё в ней недвижимо, лишь в зеркалах отражались нелепые ужимки её Повелителя, от одиночества и желчности предающегося веселью и пороку.

Как гласит легенда, Красный Повелитель любил заманивать людей в свои хоромы, обещая им вечную жизнь, бесконечный праздник, безудержные наслаждения, исполнение любых желаний — при одном условии: отрицать всё, что бы он ни сказал. Условие, казалось бы, совсем простое; большинство гостей, попивая нектар из чудесных плодов, первые полчаса разгадывали загадки и обходили ловушки. Но стоило несчастному произнести «да» или хотя бы утвердительно кивнуть (какое из двух утверждений ошибочно — мир, в котором мы живём, не более чем видение спящего исполина; или мир вокруг нас реален, но сами мы — иллюзии), так вот, стоило гостю с чем-нибудь согласиться, как тотчас увядали чудесные плоды, мутнели зеркала, а бедный простофиля, снедаемый голодом и жаждой, оказывался в кромешной тьме, и лишь торжествующий хохот Повелителя холма да искры от его копыт скрашивали его одиночество.

Говорили ещё, что, вопреки возможным предположениям, аббатство построили здесь из-за Красного Повелителя; в те времена верующие особенно стремились в святые места, и здесь, пройдя через искушения и (как считали некоторые) даже муки и выстояв, можно было найти путь к блаженству. Но многие, те, что не устояли перед дьявольским обольщением, нашли здесь путь совсем в другие края.