— Но он же ваш племянник, и мы ждём когда наконец проявится его деспотизм, — сказала мисс Ингрэм. — Только сфера его власти ограничена лошадьми, ваше же распространяется и на соплеменников. Одно неизвестно — кому будет адресовано следующее королевское повеление.

— Почёл бы за честь отдавать распоряжения столь очаровательной подданной, но, пожалуй, ограничусь лишь одним, — сказал мистер Эр.

— Каким же, государь? — Мисс Ингрэм легонько склонила голову. Воткнутая в волосы роза казалась высеченной из мрамора.

— Сыграть новую музыку, которую я выписал из Вены, — там есть ария, которую я хотел бы спеть, но мне не хватает аккомпанемента.

— Ах, Моцарт!.. Сей эдикт нельзя назвать суровым. Подчиняюсь с радостью. — Она принялась листать ноты, пробуя трудные пассажи.

В это время полковник Дэнт наклонился к мистеру Эру и что-то сказал — первых слов я не расслышал, поскольку пробежавший по кустам ветер втянул занавеску в комнату. Пламя свечей на пианино задрожало. Потом ветер улёгся.

— Невероятно, — говорил полковник. — Может быть, ваш молодой заводчик, заглянет как-нибудь ко мне и посмотрит на Кромвеля. Чёртов жеребец шарахается от каждого чиха.

— Да, и мистер Хитклиф чудесным образом исцелит коня, выезжая его около наряженных носовыми платками чучел, — вставила мисс Ингрэм, не поворачивая головы от клавиш.

— Что? Вы глумитесь над моим племянником и его сверхъестественными способностями? — в притворном гневе воскликнул мистер Эр.

— Отнюдь. Ваш племянник — само совершенство, но вот жеребец — просто чудовище. Говорю по опыту — прошлой зимой я пыталась на него сесть, и он меня сбросил. Он неисправим.

— Я бы и сам так считал, если бы не видел Вельзевула, — сказал полковник Дэнт. — Кроток, как овечка. Парень — просто волшебник. Это ж надо — нарядить чучело женщиной и таким образом излечить жеребца от робости. Может быть, проделать такую же штуку с моим племянничком?

Полковник взглянул, как мне почудилось, прямо на меня. Я вздрогнул и отступил на полшага, но тут заговорил Эдгар (видимо, он сидел прямо под окном).

— Дядя, я не заслужил подобных слов!

— Да-да, тебе приглянулась смазливая соседка, мне об этом говорила твоя бедная матушка. Она и сама была без ума от девчушки. Ну и что с того — сейчас мы здесь, и тебе не с чего забиваться в угол. Я в твоём возрасте не подпирал бы стенку, когда вокруг столько красоток. Фи, Эдгар, фи!

Желая перевести разговор на другую тему, Эдгар обратился к мистеру Эру:

— Сэр, Хитклиф поразительно обращается с лошадьми. Вероятно, в поместье, где он вырос, ценилось искусство наездника. Муж вашей сестры любит верховую езду?

— Да, Хитклиф вырос в деревне, но должен сказать, что племянником я называю его в знак привязанности и по привычке. Он сын моих дальних родичей.

Эдгар встал (его затылок оказался в дюйме от моих глаз) и подошёл к пианино. Он выглядел серьёзнее и собраннее, чем днём.

— С какой стороны он приходится вам родственником? — спросил он резко.

— С северной стороны, по женской линии, седьмая вода на киселе, — ловко вывернулся мистер Эр. — Вы готовы, мисс Ингрэм?

Вместо ответа она заиграла вступление. Картёжники подняли головы, полковник обречённо опустился в кресле. Эдгар придвинул стул к инструменту. Мистер Эр набрал в грудь воздуха и запел.

Он обладал красивым баритоном, а мисс Ингрэм была мастером своего дела; сложная ария позволяла им сполна проявить природные таланты. Через минуту полковник уже довольно улыбался. Лицо Линтона оживилось, он воодушевился и, когда потребовалось вступить тенору, запел, и запел прекрасно. Его горло дрожало, как у птицы; его нежный голос сливался с баритоном мистера Эра и аккомпанементом.

Я наблюдал из своего укрытия, всё больше мрачнея. Люди в доме — исполнители и слушатели — ослепляли меня. Они жили в мире, куда приземлённым существам вроде меня вход заказан. Я научился натужно копировать их жесты, уверенные движения, даже их разговоры — но их естественное изящество? Их прирождённый блеск? Меня научили переходить из гостиной в столовую и подсаживать даму в экипаж. Я запомнил сотни комплиментов, которые так украшают беседу. Но сколько бы меня не муштровали, сколько бы слов я не зазубрил, я вечный пленник своей роли, я никогда не смогу жить в ней, как тот, кому она принадлежит от рождения. Как смел я мечтать, что Эдгар Линтон обнимет меня по-братски? Из-за моей спины всегда будет выглядывать настоящий Хитклиф: сгорбленные тяжёлой работой плечи, голова втянута в ожидании побоев.

— Почему вы глядите с улицы, когда должны быть вместе со всеми? — раздался шёпот Джона у меня — за спиной. Я не слышал, как он подкрался. Разозлясь, что он застал меня подслушивающим, я занёс кулак для удара, но выражение на лице Джона меня остановило. Он ждал ответа.

— Может быть, я просто знаю, где моё место.

— Нет, это место для летучих мышей, кротов и таких как я. Ваше место — на свету, с обществом. Вы всех их заткнёте за пояс. Вы так хороши в этом золотом кружеве, Линтон рядом с вами — просто заморыш.

Что-то во мне оттаяло. Возможно, я напрашивался на комплимент, когда сказал:

— Вы путаете наряд с человеком. Мои расфуфыренные перья, может, и краше, чем серый шёлк Линтона, но его манеры — чистое золото, а мои — золочёная медяшка, тронь её — и облупится. Если я войду в эту комнату, то обязательно дам маху и проиграю пари.

— Ничего подобного! — Джон презрительно сплюнул.

Я горько рассмеялся.

— Хотел бы я, чтобы вы были правы. Но где вам судить?

— Мне-то как раз и судить. Я с самого начала обещал, что не спущу с вас глаз, и сдержал слово. Я видел, как хозяин вас гоняет, и слышал его угрозы. У мистера Эдварда свои причуды, и я его не виню, но если мне позволено сказать, порой он хватает через край. — Джон покачал головой. — Я думал об этом на прошлой неделе. Он так старательно тянул вас вверх, что переборщил. Да вы с самого начала говорили не хуже, чем большинство окрестных помещиков, да и книжек прочитали не меньше. Что до манер — видели бы вы, как сегодня полковник уминал за обе щеки, опершись локтями на стол, а жир с его подбородка капал на жилет. Мы на кухне смеялись и говорили, что вы всем им утёрли нос.

Я взглянул на него в изумлении. Слуги приняли мою сторону? Он продолжал:

— А если вы боитесь, что хозяин не возьмёт вас в Европу, так выбросьте это из головы. Он скорее сам останется. Поездка для вас и затеяна — он писал об этом своим заграничным друзьям. Но он должен доиграть свою игру.

— Зачем вы это мне говорите?

— Затем, что вижу, как близко к сердцу вы это принимаете. Жалко видеть, как человек терзается понапрасну.

Мы так увлеклись разговором, что позабыли о близости гостей. Видимо, Линтон расслышал наши голоса, во всяком случае, он подошёл к окну. Я отскочил в тень кустов, потянув за собой Джона, и затаил дыхание. Линтон с раскрасневшимся картинным личиком высунулся в окно и огляделся, но ничего не увидел (было совсем темно). Подчиняясь порыву, я выступил на свет. Он отпрянул назад. Наши взгляды встретились. Его черты исказила презрительная усмешка; он отошёл от окна, но к инструменту не вернулся, а, легонько улыбаясь, сел рядом с дядей.

— Не залюбили вы один другого, — прошептал рядом со мной Джон.

— Мы обречены быть врагами, — ответил я и содрогнулся. Последнее самообольщение развеялось. Линтон улыбается мне на людях, но это лживая маска. Он презирает меня — именно презирает, ибо его ненависть была бы для меня слишком большой честью. Зачем ненавидеть того, кто не в силах причинить тебе вред? Он уверен во всём — в своём богатстве, в своей красоте и, как он полагает, в твоей благосклонности. Вероятно, он считает, что я не могу перейти ему дорогу. Я должен воспользоваться его ошибкой.

— Плюньте вы на него, — сказал Джон. — Это жалкая улитка, которую не стоит давить, — пусть останется в раковине.

— Пусть останется, или ему придётся плохо, — процедил я сквозь зубы и, не мешкая, вошёл в дом.