В очереди за кошерованием совет представлял Элипаз Германович. Он стоял опустив глаза. Сапожник послал в общество вернувшихся к вере свою беременную дочь. Цирюльник направил жену. И Гурвиц, и Хасидов опасались личной капитуляции в условиях гласности. У Офера Киша в доме никаких кастрюль не было, поскольку не было дома, и он присоединился к очереди в знак доброй воли, дабы обозначить свое присутствие.

После того как резник откошеровал в вечерней мгле последнюю кастрюлю, он сказал народу слабым голосом, падая с ног от усталости:

— Завтра утром будет вода. Желательно еще молиться и сжечь квасное. Резник сказал.

Всю ночь сидели крестьяне у кранов, напевая забытые мелодии молитв, а их жены, изнуренные жаждой, с трудом влачили свои тела, выметая всю нечистоту из дому. Но все было напрасно. Утром тень от палки на часах достигла десяти — из крана даже не закапало. Этого никак нельзя было предугадать заранее. Только когда на центральной водопроводной станции разобрали большой насос, выяснилось, что шатун треснул вдоль и надо посылать его в Хайфу в фирму «Гринвальд и сыновья» для автогенной сварки.

* * *

Перст судьбы, стоящий перед глазами жителей деревни вот уже третий день, в итоге избавил жителей от очень серьезного внутреннего кризиса. Все началось неделю назад, когда сапожник пришел на пастбище поговорить с инженером о неотложных делах. Хождение на столь дальнее расстояние немало вымотало прихрамывающего сапожника, однако пылающий в нем гнев толкал его вперед. Он пожаловал к Дольникеру совершенно неожиданно, когда тот с замиранием сердца следил за пожилой сороконожкой, продвигавшей вперед кольца своего тела, словно это было одно из чудес природы.

— Господин инженер, — набросился сапожник на Дольникера, — снова проблемы!

Быстро выяснилось, что вспыхнул новый скандал. После провала миссии по делам печати Гурвиц ощутил непреодолимое желание проверить состояние деревенской казны, а посему направился к цирюльнику, тщательно проверил все счета, и вот — в списке расходов он наткнулся на скромный пункт «Аванс зарплаты сторожу конторы старосты — 45 внутренних лир».

— Вы слышите, господин инженер? Аванс! — бушевал Гурвиц. — И как вы думаете, кто же сторож?

Тесть Залмана

!

— Пожалуйста, без излишней горячности, — уговаривал его политик с липом, покрасневшим как маки вокруг, — почему я сам должен заниматься всякой ерундой? Постарайтесь, господа, уладить все лично с Хасидовым.

— Я не могу, господин инженер, Залман бьет ногами во время схватки…

Дольникер почувствовал совершенное отчаяние из-за этих глупцов, которые целыми днями не занимаются ничем, кроме взаимных козней. Вечером он подозвал Хасидова и обрушил на его голову весь свой гнев.

— Ну что это такое? — ворчал он. — В здании, предназначенном для администрации, видны лишь четыре столба, торчащих как скалы в пустыне, а тем временем вы, господин Хасидов, назначаете своего тестя сторожем несуществующего здания, не посоветовавшись с сапожником…

— Я не понимаю. — со злостью отвечал Хасидов, — господин инженер всегда что-то говорит, а потом это невозможно объяснить. Я ненавижу Гурвица смертной ненавистью, а у тестя родилась дочка, и ему очень нужен какой-нибудь побочный заработок, так чего ж я должен считаться с сапожником?

— Прежде всего, постарайтесь так много не болтать, господа, — рассердился Дольникер, — можно выражаться экономно, даже не имея диплома инженера, как мне кажется! А во-вторых, постарайтесь подумать о вашей собственной безопасности, дорогой господин Хасидов. Что будет, если, не приведи Господь, сапожника выберут старостой?

— Не выберут, — успокоила госпожа Хасидов, разумная женщина, — я вам ручаюсь за это.

— Ну, допустим фиктивно, что его все-таки выберут! Что он сделает в конторе прежде всего? Спустит вашего почтенного тестя со всех лестниц и назначит кого-нибудь из своих родственников. Это же элементарно, господа! Вы можете соперничать на политической арене, но не надо превращаться в хищных животных…

Наказание отсутствием воды помогло найти удовлетворительное решение проблемы сторожа. Дольникер в то время находился в поле. Был он в приподнятом настроении после долгой беседы со своим нарушителем границы, который интересовался, не нужно ли чего. В начале беседы политик задавал вопросы на элементарном английском относительно этимологических основ просочившегося через границу и его отношения к проблемам региона. Ответы на арабском не всегда удовлетворяли политика, и со временем они свелись к повторяющемуся «йес, эфенди», а посему беседа быстро перешла на прошлое Дольникера; особенно подробно были затронуты моменты детства, а также был рассказан один анекдот, иллюстрирующий деятельность террористических организаций. Анекдот повествовал о раввине, к которому пришел жаловаться резник, что ему не дают дуть в шофар в праздник Рош ха-Шана, и рабби постановил, что ойф калст бласт мен ништ…

Было трудновато передать соль анекдота на английском, однако нарушитель все же дважды сказал «Аллах акбар!», а также отметил, что он готов слушать эфенди до бесконечности, однако семейные проблемы требуют его безотлагательного возвращения домой. Дольникер купил у араба коробку «Нескафе», дабы поощрить его дальнейшие визиты на пастбище, а затем посланцы двух народов расстались — на этот раз навсегда. Дольникер снова с удовлетворением отметил, что он ведет борьбу лишь с коррумпированными арабскими лидерами, но у него нет ничего против арабского народа как такового.

Внезапное появление цирюльника вернуло политика с небес на землю. Залман Хасидов оставил телегу в конце поляны и проложил себе дорогу меж коров напрямую к Дольникеру. Затем изнывающий от жажды староста припал к ногам политического деятеля и изложил ему в деталях всю водную эпопею.

— Так жена мне говорит, что сейчас каждый должен сделать доброе дело: простить врагов и всякое такое, иначе мы воды не увидим до дождей, но возможно, что и дождей не будет, — закончил изложение цирюльник, — так что скажите, господин инженер, сапожнику, что найдется какая-нибудь небольшая ставка и для его семьи, потому что я с ним не буду разговаривать — даже за бочку воды.

Таким образом, племянник Цемаха Гурвица в разгар эпохи жажды был назначен

сторожем

колодца,

что будет выкопан, с зарплатой в размере двадцати пяти внутренних лир в месяц. Однако староста настоял на испытательном сроке — то есть если колодец не будет выкопан в течение пяти ближайших лет, то глава деревни будет вправе пересмотреть данную кандидатуру.

* * *

Резник выглянул из-за занавесок своего окна. Множество людей стояли вокруг дома в многозначительной тишине, преисполненные ужаса. В ту ночь, после целого дня выполнения заповедей, резник не сомкнул глаз, сидя неотлучно у крана и вознося новые молитвы собственного сочинения, в которых пытался убедить Создателя в том, что он, резник, ниспослал водное наказание лишь ради него, Господа, а посему желательно, чтобы последний уже что-то сделал в смысле ремонта этого проклятого насоса.

Однако кран подло не реагировал. Перепуганный Яаков Сфаради понял, что лишь душевная стойкость может спасти его от помешательства. Посему он распахнул дверь и предстал пред народом в утреннем свете с руками, скрещенными на груди, и с тяжелым укором во взоре.

— Ну чего вы от меня хотите? Я всего лишь рог для трубления — шофар — в руках Господа…

Да, было не очень разумно напоминать о шофаре на этом этапе событий. Народ сомкнул кольцо вокруг резника. В руках людей появились вилы для одностороннего сражения.

— Не морочь голову, Яаков, — прорычали крестьяне голосами, хриплыми из-за сухости гортаней, — ты просил Бога, чтоб он насмеялся над нами…

— Не угрозами вы разжалобите Господа, а полным раскаянием и возвращением к вере, — жестоко осудил собравшихся резник, а затем закричал пронзительным голосом: «Полиция, полиция!»