Особенно занимали ее любовные перипетии и семейная жизнь персонажей. Уже замужем ей довелось прочесть, как женщина, стоя на коленях, расшнуровывала мужу ботинки, а перед сном мыла ему ноги в тазике. Ее тогда передернуло – мыть чьи-то ноги! Правда, женщина была простая, из деревни, но все равно, как можно!

В отношениях полов для Ларисы первичной была духовная близость. Монашкой она себя не считала, целомудрием (во второй-то половине двадцатого века!) не дорожила и в первый брак вступила уже с некоторым опытом. Очень скоро родство душ обернулось схожестью комплексов. Молодые поняли, что они – однотипные модели. Ни он, ни она не захотели мириться со своими недостатками, так явственно выраженными в другом супруге, и сочли за благо расстаться, пока не народилось бэби. В их среде это даже считалось хорошим тоном – «сходить замуж». И по примеру многих, Лариса стала носить обручальное кольцо на левой руке – своего рода «зеленый свет»… Трудно ей было конкурировать с молодыми раскованными девочками, да еще в мини, – собственные ноги приводили ее в отчаяние, но она все же держалась как-то на поверхности: выручала живость ума. Мода на брючные костюмы оказалась для нее спасением, она воспрянула духом, стала смелей, общительней. Нравились ей полуночные сборища с обязательным кофе, сухим вином, с разговором об импрессионизме, чтением своих и чужих стихов, с анекдотами на злобу дня, с легким перекрестным флиртом и невинным снобизмом. Но однажды зеркало недвусмысленно дало ей понять, что время летит быстрее, нежели ей хотелось бы. «Пора задуматься, девочка», – сказало ей зеркало. Скоро в троллейбусе вечером она приметила щупленького юношу в ветхом «деми» с добрым, чуть растерянным лицом. Она проехала свою остановку, сошла вместе с этим юношей и, удачно поскользнувшись, удержалась за его локоть. «Простите, пожалуйста, вы не поможете мне перейти на ту сторону? Такой гололед, а я на кожаных подметках…»

И вот она, интеллигентная молодая женщина, неглупая, тонкая и воспитанная, от природы брезгливая, гордая, самолюбивая и насмешливая «эмансипе», сидит в простой избе на окраине засугробленного приполярного поселка, слушает вой собак и как о недоступном счастье мечтает о праве обихаживать мужчину по имени Андрей Князев.

Артюха жил недалеко от конторы и обедать ходил домой. Дома у него был телефон. За десять минут до начала перерыва он звонил жене. Она сидела у телефона, ждала, но когда звонок раздавался, неизменно вздрагивала, вытирала руки передником, осторожно снимала трубку и молча слушала. Артюха, не называя ее по имени, говорил: «Эт ты? Грей!» – и клал трубку. После этого он запирал свои сейфы, опечатывал их, неторопливо одевался, запирал и опечатывал дверь и шел обедать.

Ходил он напрямик через дворы. В поселке геологов изгородей не было, и зимой каждый торил свою тропку. Путь Артюхи лежал мимо дома главбуха, мимо двухквартирного дома Арсентьева и Пташнюка.

Он шел по тропке неспешной походкой, думал о чем-то отвлеченном и тут острым наметанным глазом спецработника увидел обочь тропы на снежной целине клочок бумаги. Надо упомянуть, что к таким вещам Аверьян Карпович относился очень внимательно: в конце каждой недели ему самолично приходилось сжигать в экспедиционной котельной вороха различных бумаг – черновых калек, бракованных синек и прочий хлам, который оставался после камеральщиков и по различным свойствам подлежал спецучету. Бывали случаи, что обгоревшие листки уносило тягой в трубу.

Аверьян Карпович, не колеблясь, свернул с тропы. Мать честная! Обрывок аэрофотоснимка, обгоревший клочок! Артюха осторожно взял его в руки. К эмульсии приплавился комочек шлака, маленькая бурая жужелица. Виден был край болота и торфяные бугры. Как он попал сюда, этот обрывок? И кто посмел сжигать? Погоди, так это же с того планшета!

Держа листок, как птенца в горсти, Артюха медленно двинулся дальше, шарил взглядом по сторонам. Углем в экспедиции отапливался только дом Арсентьева и Пташнюка (паровое отопление с начала сильных морозов вышло из строя), топила уборщица, она же и золу выгребала и ссыпала на помойку… Обрывок провалился меж колосников в поддувало, очень даже свободно. А вот и помойка, золой пересыпанная. Так все просто!

Но из чьей плиты эту золу выгребли?

Артюха и раньше догадывался, что с аэрофотоснимками дело нечистое, он так и сказал Арсентьеву на другой день после появления грозного приказа, и Арсентьев ему на это туманно ответил, что руку злоумышленника направляло провидение, и вообще нет худа без добра, теперь по крайней мере научатся хранить секретную документацию. Артюху такой ответ не удовлетворил, но спорить он не стал. В чем-то он чувствовал и себя обманутым, а Князева ему было попросту жаль: другой на месте Князева наверняка попытался бы схитрить, утаил бы пропажу до лета, а там любую причину придумать можно – дескать, сгорели, утонули, бурая свинья сожрала. Князев же пострадал из-за своей честности и, можно сказать, дисциплинированности: тут же, немедля, доложил о пропаже по инстанции. Честность и дисциплинированность в людях Аверьян Карпович уважал и ставил много выше других качеств. Волновала его и честь мундира: как-никак, хищение секретных материалов произошло в конторе, у него под носом, можно сказать. Поэтому Артюха решил ничего пока не докладывать своему начальству в управление, повременить. Чутье подсказывало ему, что рано или поздно какие-то ниточки, ведущие к истине, сыщутся. Чутье его не обмануло.

На следующий день обгоревший клочок аэрофотоснимка вместе с приставшей к нему жужелицей и обстоятельным комментарием Артюхи фельдсвязью ушел в управление, в первый отдел.

«Чтоб после работы сразу домой! Чтоб никаких там разговоров и встреч, понял? У тебя семья!»

Таким напутствием Тамара каждое утро провожала на работу Переверцева. Но он, мужественный человек, все-таки посмел однажды ослушаться этого сурового наказа и зашел в камералку Князева.

– Что делать думаешь? – спросил он, садясь у окна так, чтобы видеть лицо Князева. Тот глядел в микроскоп.

– Пересядь, свет застишь.

Переверцев протянул к микроскопу руку и сбил зеркальце. Князев хмуро взглянул на него, поставил микроскоп вертикально.

– Ну?

– Вот я и говорю «ну»? Ты чего, Андрюха? Совсем крылья опустил?

– Мне их подрезали, Саша. И к колышку за ногу привязали, чтоб не бегал.

– И не кукарекал чтоб?

– Да, Саша. Кукарекать хорошо с забора.

– Да-а… Ну и что теперь?

– Теперь одна дорога – в суп.

– Кончай, Андрюха, этот эзоповский разговор, я тебя серьезно спрашиваю.

– На полном серьезе, Саша. Яйца сносить я по своей петушиной природе не могу, кукарекать и курочек топтать мне не дают. Кастрюля меня ждет, Саша.

Переверцев досадливо прищелкнул языком, украдкой покосившись при этом на часы.

– Никуда не писал, не жаловался? Нет? Смирился, значит? Слушай, а может, коллективное письмо организовать? Все честь по чести, подписи собрать, глядишь, и комиссию пришлют, созовем собрание, поговорим по-семейному. Я так думаю, что важно привлечь к себе внимание. Правда – она всегда выплывет…

– Дерьмо выплывет, Саша. Дерьмо и пена. А правда, как золото, на дне останется, ее отмыть надо, как тяжелый шлих.

– Ты прямо как из библии цитируешь, мудрый стал. Ну вот раз ты такой мудрый, давай набросаем текст письма. Не сейчас прямо, а подумаем каждый в отдельности, потом сведем, отредактируем и вынесем на обсуждение в узком кругу. А?

– И коллективно возьмете меня на поруки. Мол, товарищ Князев пообещал усилить бдительность, на личные сбережения приобрел сейф для хранения секретной документации, ключ носит на шее, и мы теперь за него ручаемся.

– Кончай свои смехотушки. Я дело говорю. Если мы это спустим Арсентьеву, он нас окончательно задавит. Поодиночке, как тебя.

– Нет, Саша, – твердо сказал Князев, – меня от этого избавь. Если б я стал писать, то от себя лично. Но я не стану.