За ужином употребили вторую бутылку – благополучное трудоустройство грех не вспрыснуть. И когда коньяка осталось на донышке, Князев налил по последней и, решившись, сказал то, о чем думал со вчерашнего вечера:
– Братцы мои дорогие, имею предложение. Зачем вам искать себе жилье, ютиться у какой-нибудь бабки в соседстве с курами и поросятами и, вообще, чувствовать себя квартирантами. Оставайтесь у меня. Места хватит. Организуем коммуну, установим дежурство, выработаем устав… Серьезно. Вам комната, нам с Дюком кухня – места вон сколько. Ну, дверь, конечно, навесим. Человек я тихий, непьющий… Ну?
Он смотрел на Ларису – ей решать. И Матусевич смотрел – просительно, чуть ли не умоляюще.
Лариса, опустив ресницы, крутила в тонких пальцах стаканчик. Коротко стриженные волосы ее отливали старой червонной медью. Уголки рта подрагивали.
– Но Андрей Александрович, – она говорила, почти не разжимая губ. – Злоупотреблять вашим гостеприимством… Зачем? Лучшая часть гостя – спина. Сегодня четверг? Ну вот, в субботу мы с утра отправимся на поиски. Кстати, в больнице я, вероятно, получу жилье быстрее, чем Володя.
– Не то вы говорите, – сказал Князев. – Не в гостеприимстве дело. Я просто вам рад.
– На самом деле, Лисенок. Андрей Александрович от души предлагает. – Матусевич загорелся идеей коммуны. – Ты даже не представляешь, как это будет здорово!
Лариса своенравно повела узким подбородком, глянула, и Матусевич сник.
– Что, собственно, вам мешает? – спросил Князев, задетый ее упорством. – Боитесь меня стеснить? Так я, когда морозы большие, всегда сплю на кухне, она лучше прогревается. С мебелью у меня неважно, ну так я этим не занимался. Что-нибудь у завхоза попросим, что-нибудь сами смастерим. К весне побелочку организуем. Втроем-то оно веселее… Уборку, готовку – по графику…
– Ах, Андрей Александрович, – с легкой досадой сказала Лариса. – Красиво вы уговариваете, красиво умеете делать подарки, но, право же… Не каждый подарок можно принять.
– Какой же это подарок. Скорее, просьба.
Матусевич решился еще раз подать голос.
– Вот я в апреле, может, на весновку поеду. Верно? Как же я тебя одну оставлю? Ни знакомых, никого. А Андрей Александрович тебе как старший брат будет.
Лариса внезапно повеселела:
– За мной надзирать не нужно.
Матусевич обрадовался, что жена удостоила его ответом, и затараторил:
– Как же, как же, надзор за всеми нужен, а за молодыми, интересными женщинами – тем более. Умыкнут – и не заметишь как.
Князев уловил перелом в настроении Ларисы и включился в игру:
– Лучшего надзирателя, чем я, Володе не найти. Имею в этом деле ба-альшой опыт. Принимаю заказы от супругов обоего пола.
Лариса исподлобья, оценивающе взглянула на него:
– А если я обращу свои чары на надзирателя?
– Ну, что ты! – воскликнул Матусевич. – Андрей Александрович человек железный.
– Я такой, – подтвердил Князев. – Аскет.
Лариса тихо улыбалась своим мыслям, потом заговорила певуче, негромко, не поднимая глаз:
– Стоял в поле теремок, и жил в нем Благородный Волк… Шли мимо Кролик-Соколик и Лисичка-Сестричка. «Терем-теремок, кто в тереме живет?» Попросились переночевать. Впустил их Благородный Волк да и оставил у себя. И стали они жить втроем… А я пьяная-а… Напоили девицу, и под венец… Кролик-Соколик, а ты смог бы вызвать Благородного Волка на дуэль?
Князев посмеивался, понимал, что Лариса дурачится, а Матусевич забеспокоился, попытался отнять у нее коньяк.
– Но-но, убери руки, собственник. – Она подняла стопочку. – Так что, мужчины? За коммуну?
Коммуна процветала. Перегородка украсилась надежной филенчатой дверью и вдобавок – портьерой из цветастого баркана. Князев втиснул за печку койку-«сороконожку», провел в изголовье свет, и уголок этот стал напоминать ему матросский кубрик. Разделенные на троих хлопоты по хозяйству из унылого бремени превратились в веселое состязание, где каждый хотел превзойти остальных. Всеми тремя овладел бес украшательства и усовершенствования. Понавешали самодельные полочки, заклеили обшарпанные стены вырезками из старые «Огоньков», размалевали абстракциями печку. Венцом приобретения был электросамовар. Лариса, до этого ничего кроме кофе не признававшая, постепенно приобщилась к чаепитию и оценила его почти обрядовую значимость. Это было прекрасно: свежий чай с вареньем или сгущенкой и живой разговор, потому что Князев, хоть и намолчался за последние годы, умел не только интересно говорить, но и с интересом слушать.
И все же раз или два в неделю Князев в конце работы предупреждал Матусевича: «Ужинайте без меня, приду поздно». Он дарил эти вечера «своим молодоженам», а на деле выходило иначе. У Ларисы портилось настроение, и однажды, когда Матусевич принялся гадать, где же сейчас Александрович, она зло оборвала его:
– Неужели ты не понимаешь? Раньше он приводил к себе, а сейчас…
– Кого приводил? – спросил Матусевич.
– Как, по-твоему, кого может приводить к себе холостой мужчина?
– А, – сказал Матусевич и покраснел.
Неделю назад они собрались все вместе в кино на десятичасовой сеанс, но Лариса плохо себя чувствовала и осталась дома, Князев с Матусевичем ушли вдвоем. Лариса читала в постели, включив настольную лампу, как вдруг в окошко постучали. Сквозь замерзшие стекла ничего не было видно. Лариса набросила пальто и едва вышла в сени, как услышала с улицы жалобное: «Пустите, Христа ради, погреться…» В удивлении и растерянности она откинула крючок, распахнула дверь. На крыльце стояла женщина в полушубке, рослая и статная. Завидев ее, женщина отступила на шаг, затем, ни слова не говоря, крутанулась на месте и бегом пустилась прочь, точно ее настегивали…
Лариса, конечно, обо всем догадалась, но никому не сказала ни слова, лишь несколько дней держалась с Князевым подчеркнуто сдержанно. Но в данном случае, однако, она была не права: Князев до начала восьмого работал, а потом пошел к Переверцевым. Многое надо было обсудить да просто излить душу – как равный равному, в конторе же с некоторых пор у стен появились уши.
Переверцев в тот день был подавлен, на Тамару не смотрел – видно, супруги опять переживали темную полосу. Тамара обменялась с Князевым незначительными фразами и ушла в дальнюю комнату к дочке.
Сидели на кухне, курили, пуская дым в поддувало. Разговор крутился вокруг последнего совещания у Арсентьева, где обсуждались вопросы экономии писчей бумаги и канцпринадлежностей.
– Ну ладно, – говорил Переверцев, – решили печатать отчеты через один интервал на обеих сторонах листа. Леший с ним. Все равно их никто, кроме нас, не читает. Каждая партия, допустим, сэкономит по килограмму бумаги – вот тебе десять килограммов. Солидная цифра. Но как это скрепки экономить? Повдоль их распиливать?!
– Что ж ты не спросил? Надо было там спросить.
– Спросить! – кипятился Переверцев. – В гробу я все это видел! Пойду завтра в канцтовары, куплю десять коробок и рассыплю у крыльца – пусть ползает на брюхе, собирает.
– Он сам не будет ползать, воскресник в конторе организует.
– Я другое хотел спросить, – продолжал Переверцев. – Экономим на спичках, а буровую глину на Курейку возим самолетами. Прикинь-ка, во сколько это обходится?
Тут, пожалуй, Переверцев был не прав. Глину-таки возили самолетами, и не только глину, а и обсадные трубы, и буровую дробь, и многое другое, но на то были объективные причины: караван барж не смог осенью пробиться по малой воде, вернулся в Туранск. Пока не установился зимник, курейцы подчищали прошлогодние запасы, материли начальство и распевали на мотив известного «Истамбула»:
На Курейке, как в Константинополе,
Мы сидим без мяса и картофеля,
Похудели все, как Мефистофели,
Фасов нет, остались только профили…
– Ничего, Саша, – сказал Князев, думая о своем. – Это еще ничего. Это еще не самое страшное.