Назад идти было легче, но Князев спешил и еще раз зачерпнул сапогом. Со злости он пнул Дюка. Пес взвизгнул, отскочил и обиженно поплелся сзади. Матусевич уже молчал, а то и ему досталось бы. Он только украдкой погладил Дюка по мокрой спине.

Огибать болото пришлось глубоко лесом. В общей сложности потеряли не меньше часа. И только выйдя на линию, Князев успокоился. Они разожгли костер, обсушились и двинулись дальше.

Безветренно и душно было в тайге. Раздеться бы сейчас, забросить подальше эту вонючую сетку, вольно вдохнуть всей грудью терпкие лесные запахи. А потом лечь в холодке и выспаться.

Но приходилось поднимать воротники брезентовых курток, чтобы комары не кусали сквозь прилипавшие к шее накомарники, и прятать руки поглубже в рукава. А поспишь на голой земле – пусть даже одетым – ляжешь здоровым, а встанешь больным, и на всю жизнь. Пушист и мягок мох, но земля под ним оттаивает не глубже метра.

Они перевалили через ледниковую гряду, узкую и длинную, как железнодорожная насыпь, и вошли в кедрач. Там было ровно, сумрачно и чисто, почти без подлеска. «Везде бы так», – подумал Князев.

Он любил кедр – самое прекрасное и щедрое дерево северных широт. За могучую жизненную силу, за чистоплотность, за мудрую доброту ко всем обитателям тайги. Кедр благороден. Он не растет на болоте. Он душит зловредные тальниковые кустовины и подлый ерник, но холит полезные и съедобные растения. Осенью здесь будет пиршество…

После кедра опять пошли березки вперемежку с осинами. На зеленой коре осин виднелись свежие погрызы. Князев измерил высоту – почти вровень с поднятой рукой. Крупный был зверь и тянулся повыше, где кора мягче.

– Видал? – спросил Князев.

У Матусевича округлились глаза.

– Медведь?

– Сохатый!

– А, – сказал Матусевич, – ого!

В конце четвертого километра им наконец встретилось первое обнажение. Вдоль неглубокой, но крутой лощины тянулся мелкий плитняк крупнозернистых зеленовато-серых туфов.

Раскопав молотком мох, Князев обнаружил и коренное залегание. Описав обнажение, они устроили пере-кур.

– Дрянной репудин! – сказал Князев, намазывая руки. – Весь с потом сходит.

– Репудин ругаете, а крем мой выбросили! – напомнил Матусевич.

– Этим кремом только Дюку под хвостом мазать. Рыбаков на Днепре он, может, и устраивает, а в тайге твоя «Тайга» бесполезна. Здесь самое радикальное средство – деготь.

– Читал я как-то в газете, что химики новое средство изобрели: тюзол или фюзол – не помню. Меня тогда этот вопрос не волновал.

– Ты эту заметку комарам покажи, – засмеялся Князев. – Может, испугаются.

– Да, – вздохнул Матусевич, – тому, кто избавит человечество от этой дряни, надо при жизни памятник поставить. Из чистого золота.

– Святое дело! – согласился Князев. – Я на этот памятник месячную зарплату отдам.

– А действительно, Андрей Александрович, почему жители таежных районов не поднимут этот вопрос?

– О памятнике?

– Да нет же, о комарах. Ведь всем достается.

– Это, брат, сложное дело. Чтобы избавиться от комаров, надо осушить болота, а для этого нужно растопить всю мерзлоту, то есть целиком климат изменить.

– А при чем тут мерзлота?

– Она играет роль водоупора, задерживает грунтовые и атмосферные воды – И Князев поплевал на окурок.

Начинался пятый километр.

Вчера, идя смежной линией, Князев наткнулся на небольшой угловатый свал, чуть тронутый с поверхности зеленоватым лишайником. Такие глыбы попадаются в тайге часто, и он прошел бы мимо, тем более что впереди виднелись скальные выходы наверняка тех же пород. Но камень лежал так удобно, выставив кверху острую грань, что Князев почти безотчетно ударил по нему молотком. Подобрал отлетевший осколок, вгляделся – и от волнения пересохло во рту: в свежем сколе мягко поблескивал овальный рудный вкрапленник величиной с копейку. Князев разбил весь свал и нашел еще два вкрапленника.

Матусевич ушел вперед, поджидал Князева возле скал и не видел, как тот тыкал рукояткой молотка в мох, искал другие свалы, но не находил.

Неужели он с тех останцев? Если это так, то кричи «ура», тут не одними вкрапленными рудами пахнет, тут надо срочно ставить тяжелую разведку.

– Что вы там нашли? – спросил Матусевич, когда Князев подошел.

– Да так, ничего… – отвел глаза Князев. Он уже издали увидел, что это вовсе не габбро-долериты, а обычные «горохи».

Оставив Матусевича на линии, он долго кружил вокруг, но ни коренного выхода, ни свалов габбро-долеритов не обнаружил.

Князев никому не сказал о своей находке, старался даже не думать о ней, но твердо решил назавтра снова побывать в этом месте и еще раз хорошенько пошарить…

После распадка начался долгий выматывающий изволок. Березняк сменился хвойным лесом, захламленным буреломом и густым ягодником. Влево длинным клином уходила травянистая поляна, где так легко идти, но компас вел прямо.

Продираясь сквозь чащобу, Князев то и дело цеплялся кобурой парабеллума за сучья. Дурацкая хлопушка – и таскать тяжело, и в лагере не оставишь: у Тапочкина глаза загораются, когда видит эту игрушку. А толку от нее, как от пробочного пугача: зуб выбрасывателя сломан, нарезка почти стерта – с десяти шагов по корове промажешь.

Подъем сделался круче, начали попадаться свалы. Князев обстукивал каждый, но все они оказывались «горохами» – пойкилоофитовыми долеритами, на выветренной поверхности которых четко выступала крупная неровная сыпь. А потом в структурной террасе вдоль склона показались из мха и коренные обнажения – большие глыбы с призматической отдельностью, чуть заоваленные на гранях. Князев проследил террасу в оба конца, но ничего интересного не было. Те же «горохи», что и вчера, и по тому же простиранию. Габбро-долеритов и в помине нет.

И сразу пустым и скучным сделался маршрут, злее стали кусать комары.

Он отдал карту и пикетажку Матусевичу и сказал устало:

– Веди дальше сам. Посмотрю, как у тебя получится.

Обрадованный Матусевич пустился почти бегом, а Князев вышагивал сзади, рассеянно глядя по сторонам и изредка сверяясь с компасом.

Между деревьями мелькнуло озерцо. «Молодец, – отметил Князев, – точно идет».

– Андрей Александрович, – обернулся Матусевич, – через километр поворот. Может, пообедаем здесь? Воды дальше не будет.

Князев взглянул на карту и отрицательно качнул накомарником:

– Отдохнем после поворота. Вот на этом ручье. – Он ткнул пальцем в карту.

До ручья им попались еще два обнажения. Первое было несложным, и Матусевич принялся описывать сам. Он старался вовсю: наколотил кучу образцов, каждый подолгу осматривал, ощупывал, чуть ли не обнюхивал и исписал почти две страницы.

Князев безучастно сидел в сторонке, поглаживал Дюка, уткнувшего к нему в колени нос, и помалкивал. Матусевич наконец закончил, выложил образцы в ряд и горделиво пригласил:

– Андрей Александрович, вот смотрите!

Князев пробежал глазами по образцам, отобрал один – самый представительный, а остальные небрежно смешал.

– Ты хоть спину свою пожалей. Если на каждом коренном столько образцов брать, надо с лошадью ходить.

Прочитав описание, Князев улыбнулся:

– У тебя написано «интрузия прижимается». Она хоть и женского рода, но не девочка, чтобы прижиматься. И не надо этих лишних слов – «порода представлена» и «имеет место». Согласен? А в общем, ничего, нормально.

Второе обнажение задержало их надолго. Почти у самого ручья в крутом береговом обрыве еще издали были заметны породы различного облика, рваные контакты и какие-то мелкие перемятые слойки. Князев довольно хмыкнул и устремился вперед, как воин на приступ. Обнажение обещало быть интересным.

Наметив два разреза, он отобрал десяток образцов, положил их в мешочки и пошел к ручью, где вился сизый дымок костра. Матусевич уже вскипятил чай и томился в ожидании. Дюк сидел рядом и молотил хвостом по земле. Ему было жарко, и он, часто дыша, тряс языком.