– А как Заблоцкий? Пишет что-нибудь?

– Ни слова. Уехал тогда – и с концом.

– Жаль… Интересный человек. Наверное, что-то у него не ладится, потому и не пишет.

– Может быть…

Князев кратко рассказал о проекте, о видах на будущее. Об отношениях с Арсентьевым говорить не стал. Придет время – Володька сам разберется, не маленький.

Остаток вечера прошел в воспоминаниях о минувшем сезоне. Потом Лариса начала деликатно позевывать, и Князев спохватился:

– Извините, Лариса, мы вас совсем заболтали.

– Вы знаете, голова тяжелая, а спать не хочется.

– Разница во времени. В Киеве сейчас восемь вечера.

– И долго я буду эту разницу ощущать?

– Пока не привыкнете, – засмеялся Князев.

В комнате стало совсем тепло, окна оттаяли. Князев вытер подоконник, сменил постельное белье. Со спальником под мышкой вышел на кухню.

– Ну, Матусевичи, устраивайтесь. Спокойной ночи.

– А вы? – спросила Лариса.

– Вопросы завтра в письменном виде.

– Володя, твой начальник – бюрократ.

– В самом деле, Андрей Александрович, чего ради? Нам даже удобнее на полу…

Они немного попрепирались, кому где спать и по какому праву, наконец Князев легонько втолкнул гостей в комнату и задернул занавеску на дверном проеме.

Расстилая на полу в кухне спальник, он подумал, что завтра надо будет взять на складе раскладушку. В комнате скрипнула кровать, щелкнул выключатель, кровать еще раз скрипнула. Легли.

– На новом месте приснись жених невесте, – громко сказал Князев. Матусевич хихикнул. Лариса отозвалась:

– Спасибо, Андрей Александрович. Спокойной ночи.

Князев выключил свет, пристроил в изголовье свернутую телогрейку и влез в спальник. Дрова еще не прогорели, на потолке шевелились красноватые отсветы. Князев лежал тихо, курил, улыбался своим мыслям. Завтра он сделает вот что: предложит Матусевичам организовать коммуну. Не все ли им равно, где жить: в арендованной у какой-нибудь тетки комнате или здесь, у него? Он убедит их в этом, и все будет хорошо. И им, и ему. Все поровну, никакого благодетельства. Упирать на то, что это ему надо. А разве не так? Вот только Валя не сможет теперь бывать здесь, но и это со временем образуется.

В конце коридора экспедиции, перед кабинетом Арсентьева, за тяжелой, обитой кровельным железом дверью, в строгости и тишине вел спецработу отставной майор Артюха. Деревянный барьер разделял комнату на две неравные части – клетушку для посетителей, где едва умещались стол, стул и чернильница, и святая святых. В святая святых на укрепленном брусьями полу вдоль стен выстроились несгораемые шкафы и сейфы. Посредине впритык стояли два стола – письменный, за которым Артюха писал, и большой чертежный, на котором он разворачивал карты. В комнате неистребимо пахло металлом, сургучом и ружейным маслом.

Артюхе было за пятьдесят. Одевался он всегда одинаково: темный двубортный пиджак, галифе защитного цвета и белые чесанки (в теплую пору – хромовые сапоги). С сотрудниками он держался официально, во внеслужебные отношения вступал с весьма ограниченным кругом лиц.

В тот день, когда Князев встречал Матусевича, Артюха появился на пороге камералки, назвал фамилию Афонина и кивком указал на коридор. Афонин как раз боролся с послеобеденным сном и не сразу осознал, чего от него хотят.

– На выход, с вещами, – подсказал Высотин, и Афонин пошел.

Артюха отпер дверь, вошел первым и, мгновение поколебавшись, впустил Афонина в святая святых. Письменный стол был пуст, как у следователя в кино, и, как у следователя, лежала там одна-единственная папочка-скоросшиватель. Дальнозоркий Афонин прочел надпись на ней: «Акты на списание боеприпасов». У него отлегло от сердца.

– Какое казенное оружие имелось в отряде? – спросил Артюха.

– Маузер и наган.

Артюха достал из папки листок бумаги, в котором Афонин издали узнал собственноручно им составленный акт.

– Так, – сказал Артюха. – Карабин системы «Маузер» и револьвер системы «Наган». Кроме того, в отряде имелась ракетница. И вот вы чохом списываете патроны к карабину, патроны к револьверу, ракеты сигнальные и указываете такую причину: «израсходованные для сигнализации и отпугивания диких зверей…» Каких это вы зверей отпугивали?

– Что значит, каких? – Афонин хлопнул белесыми ресницами. – Всяких. Диких.

– И часто они на вас нападали?

– Что значит часто… В тайге всякое бывает. Спишь, вдруг собака лай подымет. Выскочишь, пальнешь пару раз… А в чем дело, Аверьян Карпович? Все так списывают.

– Как вы их списали – я вижу, – строжась, сказал Артюха.- Меня интересует, как вы их израсходовали.

– Как списали, так и израсходовали.

Афонин решил стоять на своем. Патроны они в конце сезона расстреляли по консервным банкам, ракетами салютовали на Октябрьские, но признаться в этом – значит опровергнуть скрепленный тремя подписями акт.

– Вами было получено тридцать ракет, две обоймы к карабину и десять патронов к нагану. Итого, пятьдесят единиц. Многовато для диких зверей.

– Ракеты – на сигнализацию. И часть патронов.

– То-то на Седьмое ноября фейерверк был над поселком геологов… В общем так, товарищ Афонин, – Артюха подержал акт в пальцах, словно бы демонстрируя его легковесность, отогнул замятый уголок и положил перед Афониным. – Я его у вас не приму. Идите с ним к Николаю Васильевичу, там и объясняйтесь.

– К Арсентьеву? – с затаенным испугом переспросил Афонин.

– Прямо сейчас и идите.

– Да спросите кого угодно! – воскликнул Афонин. – На черта мне эти патроны? Я же не присвоил их! Оружие я вам сдал в полной сохранности, так? А что – патроны?! Они для того и выдаются, чтобы их расходовать. Не буду же я вам на каждый выстрел акт составлять.

– Ничего не знаю,- отрезал Артюха. – Идите к начальнику.

Афонин взял листок и, бормоча о бюрократизме, вышел.

У Арсентьева никого не было, секретарша впустила Афонина сразу. Очутившись с глазу на глаз с начальником экспедиции, да еще в роли ответчика, Афонин растерялся, дело свое изложил путано, сбивчиво и, не докончив, протянул акт.

Арсентьев пробежал его глазами, начертал размашистую резолюцию и оставил акт подле себя. Доброжелательно поглядел на Афонина:

– Аверьян Карпович иногда излишне внимателен к мелочам, но ничего не попишешь, такая у него работа. Людей надо приучать к порядку, что он и делает.

– Спасибо, Николай Васильевич, – прочувствованно сказал Афонин.- Не знаю, чего он ко мне придрался. Все так списывают.

– Да вы садитесь, – сказал Арсентьев, – садитесь, Борис Иванович.

Собственное имя и отчество прозвучали для Афонина в устах начальника экспедиции уважительно и солидно. Он присел на краешек стула, догадываясь, что у Арсентьева к нему какой-то разговор.

– Как продвигается отчет?

Афонин сразу успокоился и проникся к себе еще большим уважением: вот он, рядовой, можно сказать, геолог, сидит у начальника экспедиции в кабинете и докладывает о положении дел. С отчетом все в порядке, отчет движется, и если ничего не случится (в таком ответственном разговоре нельзя давать стопроцентную гарантию), то уложимся в срок, а может, и чуть раньше.

– А что может случиться? – полюбопытствовал Арсентьев.

– Мало ли… Пожар может, землетрясение… Боеприпасы в сейфе у Аверьяна Карповича могут взорваться… Ответственный исполнитель может заболеть.

– Вон как… – Арсентьев заулыбался, заиграл ямочками на щеках. – Вы предусмотрительный человек. И все-таки будем оптимистами: противопожарный инвентарь у нас в полной сохранности, с боеприпасами, я думаю, тоже ничего не случится. Ну, а здоровье ответственного исполнителя… Кто у вас, кстати, таковым числится?

– Князев. Как начальник партии.

– Ах, Князев. – По лицу Арсентьева промелькнула тень, – За Андрея Александровича можно не беспокоиться, здоровье у него отменное.

– Да, не жалуется пока.

– Это хорошо. Здоровье – это главное. Ну, а о вашем здоровье он беспокоится?