— А теперь пойдем в прокатное, — потянул пионер Алешку туда, где завивались огненные змеи.

Они шли, а мимо них возили на тележках раскаленные болванки. Их поминутно обдавало жаром. Вот и прокатный цех. Сбоку крутится огромный маховик, и его ровное гуденье похоже на первый бас. Он вертит десятки прокатных станков, от которых стоит непрерывный гул.

Быстро подвозят огненную сорокапудовую болванку, и вальцовщик направляет ее в станок. Железные валы с чмоканьем хватают ее и выплевывают с другого конца вдвое длиннее и тоньше. Там крючечник подхватывает ее крючком и сует в новый станок. Железные валы снова хватают ее, выплевывают с другого конца, еще длиннее и тоньше. Новый крючечник подхватывает ее крючком и сует в новый станок. Отсюда она вылетает огненной волнующейся полосой. Дальше длиннее и тоньше становится она, и вот уж бежит огненная змея. Как бешеная выскакивает она из норки машины, рабочий хватает ее щипцами за шею и, извивающуюся, грозящую смертельно ужалить, вставляет в новую более узкую нору.

Изгибаясь, далеко отметывая двадцатисаженный хвост, убегает она и снова вылезает, и снова ее ловят за шею стальные щипцы.

Долго бесится змея по станкам, и вот ее, измученную, но еще злую, хотя потемневшую в фиолетовый цвет, наматывает мотушка…

Алешка стоял и с наслаждением смотрел, как ловко справляются люди с этой прекрасной и страшной змеей. Ему страшно захотелось встать самому и ловить щипцами ее огненную голову.

Вдруг — опять крик, но не ровный, а порывистый, короткий, вверху взметнулась огненная спираль, и все притихло, пригнулось.

С разинутым ртом следил Алешка за ее полетом. Со свистом спираль грохнулась обратно и замерла.

— Запуталась, ишь, куда взлетела, — сказал пионер, — от неловкости, могло убить…

Двое рабочих крючками потащили безобразно спутанное мертвое тело змеи. После этого ребята забрались на высокую площадку подъемного крана, стоявшего в бездействии. Отсюда был виден весь цех.

Муравьи копошились внизу, таская раскаленные кусочки: это развозили болванки. А кругом в занятной игре бегали десятки тонких и толстых змей, то свиваясь и развиваясь, то выскакивая выше станков.

Долго стоял Алешка и все глядел и не мог оторваться. Захотелось быть тут постоянно и участвовать в этой работе, как в интересной и сложной игре.

— Довольно, — сказал его проводник, когда не выдержали глаза, и Алешка пошел за ним покорно, весь наполненный виденным, как пьяный, пошатываясь. Уходя, он последний раз оглянулся, мартены полыхнули пламенем, и вверху, озаренные багровым светом, метнулись голуби… Или это ему показалось?

— И здесь голуби живут?! — крикнул Алешка.

— Сколько хочешь.

— Чудеса!

Улыбаясь, шел Алешка и ничего не видел — ни яркого солнца, ни синего неба: перед его глазами все металось пламя и в нем багровые голуби.

«Голуби живут здесь, а почему я не могу? И я могу», — билось в его голове.

У ворот завода стояла толпа, наигрывал рожок, и неутомимый старик-песенник все приплясывал и распевал.

До самого дома не мог прийти в себя Алешка. Площади Москвы пели радио, копошились толпы людей, завывали сирены автомобилей, а у него перед глазами — завод.

— Горы, горы мои, что с вами сделалось? — сказал Алешка, когда последний раз забрался на крышу посмотреть «снежные вершины» перед уходом на завод.

— Горячее солнце так припекло, что крыши почернели и оплешивели. Вон пробирается кот, ободранный и грязный, по порыжевшим карнизам, и галки сидят, ощипанные и жалкие.

— Прощайте, горы, определился я на завод. — Алешка стал слезать и еще раз оглядел свои прежние владения. — Да, они не так интересны. — Вон заводы…

Алешка вздрогнул — заиграли гудки, а заводы стоят тяжелые, неуклюжие, и кажется ему, что сотни слонов подняли к небу черные хоботы и трубят, трубят, призывая солнце…

Алешка поспешил вниз, у ворот столкнулся с отцом, и, примиренные, они пошли бок-о-бок на любимый, хотя и страшный завод.

Написал Тимошка, и особенно всем ребятам понравилось «в доисторические времена» — во, пущай знают городские, что и мы не лыком шиты — в «доисторические» и более никаких.

Это не первое письмо отправлено деревенскими пионерами городским, только на вопрос об охоте писали в первый раз, и от этого-то ответ на него пришел самый неожиданный. Вот уж второй год переписку с городским отрядом ведут, а такого ответа не ожидали. Живой городской пионер, в галстуке, боевой, самый настоящий.

Сто верст прошел на лыжах! Лыжи у него не как у пеньковских лесников — шириной с лопату, — а узкие, длинные, головки змеиные. Ехал он с пригорка, палками упирался, только снежок за ним вихрился.

Был пионер весь ладный, чистенький, все на нем аккуратное, шитое по нему, — ребята косились, казался он им каким-то барчуком. И когда на сборе отряда нахлынуло ребят полно и даже не пионеров, когда городской рассказал о жизни городских пионеров, об их работе и подготовке смены, то стало как-то еще обидней: там вон как, а мы-то — кроты темные сидим! И у нас, правда, отряд, да нечто это настоящее — одна слава.

И сидели ребята сосредоточенные, наморщив лбы, молчаливо поглядывая на пионеров. Только вертушка Настька восхищалась подарками, всплескивала руками и приговаривала:

— Теперь да! Вот научимся стенгаз делать, теперь заработаем! Карандаши-то раз-но-цветные!

Ночевал пионер у Тимошки. Вечером долго разглядывали вместе ружье — занятное, маленькое, а складом, как винтовка, и бьет одной пулькой.

— Специально белок бить — прямо в глаз: шкурку не портить, — говорит Дима.

Завтра по зорьке уговорились идти в Драный овраг. Мать обещала разбудить и испечь по лепешке на кислом молоке.

Легли оба на полатях. Полати были новые, пахли одуряюще осиной, и Диме не спалось. Ему не терпелось дождаться рассвета, встать на лыжи и забраться в эти таинственные леса, в сказочные Драные овраги, о которых он так долго мечтал. Надоело ему пукать в цель в стрелковом кружке, в скучных ворон на городских трубах. И представлялись Диме пушистые белки, красные лукавые лисы и пестрые комки смешных зайцев.

Больше Дима не думал ни о чем, слушал веселых сверчков и мечтал.

Не спалось и Тимошке — раздумался парень:

«Эк, ребята насурьезились — завистно стало на городских, оно, конечно, все у них под рукой, да еще больно он все здорово расписал: — то у нас, да се, да все идет, да хорошая смена, — надо бы ему полегче…»

Знает Тимошка, что и в деревне можно смену делать, да только мало кто понимает как, и одному взяться не в силах. Вот что-то насчет того, как землю обновлять, жизнь деревни перестраивать, — а с какого конца? Как в тумане. Надо этого Диму спросить — парень все знает.

— Дим, а Дим?..

— Ну? — неохотно отвечает Дима, размечтавшийся о прелестях охоты.

— Давай поговорим об жизни!?

— А в чем дело?

— Вот… многое тут непонятно, и болею я сердцем. Допустим…

— Э, ладно, долгая история… как бы охоту не проспать! — И Дима повернулся к стенке.

«Ну, пускай, — думает Тимошка, — я его завтра охотой ублаготворю, а тогда уж с него все возьму: всему пускай обучит, как и что».

И скоро друзья захрапели.

Ребят разбудили. В избе горела коптилка, и вкусно пахло жареным конопляным маслом. Во всех углах была темнота.

— Да еще рано? — удивился Дима.

— Какое рано, глянь, шесть верных, — сказала Тимошкина мать.

Дима глянул и увидал сквозь разузоренное окно тонкую розовую полоску над темно-синим лесом. Сердце его забилось, и он торопливо стал собираться.