Мне кажется, что человек, впервые начавший творчески мыслить и хоть раз решивший самостоятельно какую-нибудь техническую задачу, обязательно загорится делом, и потом его уже не столкнешь с этого пути.

Я был осторожен. Никому не сказав о своей задумке, сам сделал ролик, нарезал резьбу на оправке, выпросил в механическом цехе несколько заготовок и попробовал давить резьбу на своем станке.

Первым мои эксперименты увидел Лаушкин. Он постоял минут пять возле станка, потом сказал:

— А с тебя приходится! Ведь это же дельное рацпредложение! Возьми бланк у технолога — он у нас полномоченный бриза.

Я тогда еще не знал, что это за бланк, и очень смутно представлял себе, что такое бриз. Но я понял, что кроме основной работы есть еще и другая область, в которой я могу быть полезен моим товарищам по профессии.

Предложение было принято, но мое начальство не было от него в восторге, так как изготовление этих деталей из механического цеха передали на наш участок. Мастер был явно недоволен и поглядывал на меня с таким видом, будто хотел сказать: «Знал бы, что ты рационализатор, ни за что не пригласил тебя к себе в токари-лекальщики!» Такая неприязнь руководителя к рационализатору тогда была для меня непонятна.

Мне поручили обучить одну девушку — токаря, работавшую на нашем участке. Я сделал для ее станка оправку с роликом, и девушка отлично справлялась с этой работой. Брака по резьбе больше не было. Мастер мой успокоился и постепенно сменил гнев на милость.

…Начальник цеха не обманул: с 1941 г. мне присвоили 8-й разряд, и я, таким образом, был «причислен к лику королей».

Я был преисполнен гордости, что добился своей цели! С остальными «королями» постепенно подружился, они перестали смотреть на меня косо.

Оставшиеся в живых ленинградцы помнят, как началась война в Ленинграде, как в три часа ночи все проснулись от рева самолетов, летавших над городом, а в пять утра узнали, что над Кронштадтом сбит первый немецкий «коршун».

На второй день войны мы, «забронированные» молодые специалисты, отправились в партком и заявили секретарю, что хотим идти добровольцами на фронт. Два дня ушло на сборы, обмундирование и формирование. Оказалось, что по ленинградским заводам добровольцев набралась целая дивизия, которой присвоили название: Первая красногвардейская добровольческая дивизия. Я был зачислен пулеметчиком в пулеметную роту.

1 июля 1941 г. мы были уже на передовой, где-то между Кингисеппом и Лугой. Немецкая армия рвалась к Ленинграду. На нас обрушилась всей своей мощью немецкая танковая дивизия «Мертвая голова». Мы начали отступать. Сначала к Луге, потом к Сиверской, все ближе к Ленинграду. Ряды нашей пулеметной роты стали редеть.

9 сентября несколько сот немецких самолетов устремилось на город, в район складов, где хранились продовольственные запасы. Склады были уничтожены почти полностью. В городе появились первые руины. Вскоре кольцо немецких войск вокруг Ленинграда сомкнулось. Начались страшные дни и ночи блокады.

В нашу пулеметную роту стало прибывать подкрепление с разных ленинградских заводов, состав ее почти полностью сменился. Позднее я не встречал ни одного бойца из своей роты, который не был бы ранен, а большинство товарищей уже никогда не встречу.

Однажды в начале 1942 г. мы попали под жестокий минометный огонь. Осколок мины впился мне в правое колено. Врачи госпиталя решили, что надо отнять ногу выше колена, но я решительно запротестовал.

Наш госпиталь находился на улице Мира, на Петроградской стороне. Жена и мать разыскали меня и пришли навестить, неузнаваемо исхудавшие, но, как и все ленинградцы, не сломленные круглосуточным артобстрелом, бомбардировками и голодом. От них я узнал, что двоюродные братья Саша и Виктор убиты, а все другие наши родственники умерли с голоду. Выйти из госпиталя с одной ногой значило стать непосильной обузой для еле живых матери и жены. Это было исключено.

Солдат с ранениями, подобными моему, в разных госпиталях набралось более ста человек. Было принято решение перебросить нас через блокаду на самолетах.

Нас отвезли на аэродром и погрузили по 32 человека в старенькие «дугласы». Летчик провел самолет над каким-то лесным оврагом, не поднимаясь выше 20 метров. Потом мы видели лед Ладожского озера, над которым тоже шли на бреющем полете. Приземлились мы в Вологде. Оттуда нас переправили в Свердловск, а из Свердловска еще дальше. Здесь мне вырезали из колена осколок мины, зазубренный, как наконечник стрелы. Осколок повредил нервы, стопа и пальцы не работали, нога высохла, как палка, и я задумался: не лучше ли было бы отнять ее? Лечащий врач сказал: «У вас есть шанс сохранить ногу, и этот шанс — гимнастика. Нога не движется, говорите вы? Так двигайте ее руками!» И вот я целыми днями до изнеможения ворочал превратившейся в палку ногой. Результаты гимнастики стали заметны только через три месяца. Выписался я из госпиталя с одним костылем, инвалидом Отечественной войны II группы.

Шел 1944 год. Блокада Ленинграда была прорвана, и я вернулся в свой родной город. Встретил он меня неприветливо, какой-то мрачный и тихий. По улицам разгуливали огромные крысы. В нашей пустой квартире также было полно мышей и крыс. В городе не было ни одной кошки.

Мать моя погибла от голода, а чудом оставшиеся в живых жена и сын были эвакуированы куда-то в Башкирию. Я приковылял на свой родной завод. Инструментальный цех работал полным ходом. В нем трудилось много женщин и подростков. Мне обрадовались, как выигрышу по облигации. Поначалу я, сколько мог, помогал молодым рабочим осваивать токарно-резьбовые работы.

Почти все пожилые специалисты, в том числе и «короли», умерли с голоду. Положение на заводе было очень трудное, и все же, несмотря на это, завод работал.

Вскоре о моем возвращении узнали знакомые с завода, где я когда-то временно работал, и стали просить помочь им в инструментальном цехе. За три с половиной года я изголодался по работе и с готовностью согласился. Так и пошло: три часа в день работал на своем заводе, три часа — на чужом. Самостоятельно работать на станке я пока не пытался. А тут еще навалилась на меня бронхиальная астма. Врачи категорически запретили мне жить в Ленинграде из-за климата. Я вынужден был перебраться в Москву.

По инициативе работников Московского отдела социального обеспечения нам, инвалидам Отечественной войны, предложили пройти какие-нибудь курсы: садоводства, пчеловодства, рыбоводства и т. д. Как заядлый рыболов, я выбрал курсы рыбоводства. За год хорошо усвоил разведение и обработку различных рыб и получил диплом рыбовода-инструктора. Но меня тянуло на завод, к любимой профессии.

Осенью 1944 г. я пришел в отдел кадров одного из старейших в Москве заводов — ныне «Знамя труда». Вид у меня был далеко не «королевский»: в старенькой шинели, с палкой, в ортопедических ботинках.

Когда я сказал начальнику отдела кадров, что я токарь-лекальщик 8-го разряда, тот недоверчиво осмотрел меня и заявил, что «токарей выше 7-го разряда не бывает». Тем не менее он вызвал начальника инструментального цеха, который после непродолжительной беседы со мной заявил, что ему очень нужен такой специалист, как я.

— Но как же вы будете работать на станке со своей палкой? — спросил он. — И еще вот что… Простите, но Москва словам не верит, может быть, у вас есть какой-нибудь документ с последнего места работы, подтверждающий, что вы такой большой специалист?

Случайно у меня сохранилась справка об увольнении, в которой говорилось, что «Данилов работал токарем 8-го разряда и уволен в связи с уходом добровольцем на фронт».

— А работать я буду сидя, приспособлю себе специальный стул, — сказал я.

Вопрос был решен. Так началась московская полоса моей жизни.

Начальник инструментального цеха Владимир Иванович Ефимов отнесся ко мне хорошо. Чувствовалось, что он доволен моими теоретическими знаниями производства инструмента, но, видимо, сомневается, удастся ли мне как следует работать на станке. Он предложил работать на любом станке, который мне подойдет, но то и дело посматривал на мою искалеченную ногу.