«Милый!» — вспомнилось ему, и он удивился тому, что сразу не разгадал в этом слове той дружеской доброты, которая только и была в нём. Оля благодарила его за дружбу…

На одном спектакле перед ней оказался верзила — плечи на уровне голов слева и справа, пришлось уговаривать её поменяться местами, а она только хлопала но руке, унимая слишком громкий шёпот, и в антракте объяснила:

— Не умею сидеть слева от кавалера…

И сказала это с лёгкой шутливостью, как говорят друзья. А он не заметил этого оттенка… В следующий раз перед ними никого не оказалось. И в следующий — скова два пустых места.

— Слушай, — догадалась она, — не покупай больше, пожалуйста, билетов на места впереди.

— Тебе же загораживают…

— Ухарь-купец!

Опять всё было легко, по-дружески.

Правда, он застеснялся. Вряд ли он выглядел ухарем-купцом, это было не похоже на него, солидного министерского работника, но мальчишество определённо сквозило в поступке не очень молодого человека. Этот немолодой человек нередко смотрел на него со стороны. Странным образом он теперь раздваивался и судил себя сам. Немолодой человек всё понимал и должен был бы устыдиться, но поступал совсем неожиданно. Мальчишество? Ну и что? Как будто он хотел сказать: ну, и прекрасно, чёрт возьми!

— Просто вы любите меня… — услышал он голос Оли.

Нет, это было не просто. Так не просто, что он, действительно, почти оглох и ослеп и не понял лёгкости в её отношении к себе, беззаботной лёгкости, которая радовала, ничего не обещая, и поэтому стала сейчас так тяжела. Несерьёзная, весёлая лёгкость. А он становился непростительно легкомысленным от счастья.

Если бы всерьёз, не было бы её, этой лёгкости. Была бы молчаливая, как испытание, немота, когда что-то не нравилось Оле, была бы, наверно, испуганная и даже излишняя хмурость. Немолодому человеку стало стыдно за себя, но он никого не винил в том, что случилось. Он сам довёл себя до этой длинной дороги домой. Полночи он бродил окрестными улицами и переулками, понимая то, что должен был понять раньше. Но что же ему было делать? Он любил её. Он и сейчас не знал, что делать…

В коридоре тёмной квартиры вздрагивал и замолкал телефон. Оля звонила ему. Утром надо будет как-то объяснить ей. Хотя ничего ей объяснять не придётся. Она молодец, что сказала правду. Она уж и сама всё ему объяснила.

Всё же в десять он решил позвонить ей в мастерскую, там был телефон, к которому подзывали, если очень попросить, но он не успел позвонить. Едва пришёл в министерство и уселся за стол, как раздался звонок. Она сама позвонила.

— Миша! Это ты? Ну слава богу! Я убежала рано и не стала тебя будить. Приходи сегодня. У нас есть пирог и сигареты. Ну, конечно, взяла двумя этажами выше, там сосед покладистый, пилот. Какой? Пилот первого класса. Высокий, красивый. Тот самый, у которого я гуляла, когда его назначили командиром корабля. Хлопнула две рюмашки за взлёт и посадку.

— А пирог удался? — спросил он.

— Попробуешь.

— Ладно.

— Приходи пораньше. Иначе я окончательно утоплю его в слезах. И прихвати чего-нибудь выпить. «Бычью кровь», хорошо? А если не будет, то уж водочки. Давай выпьем водочки?

Как-то он увидел много окурков в пепельнице на её кухне. Она никогда не оставляла посуды на ночь и перед сном быстро споласкивала стаканы и пепельницу — сигнал, что нора уходить, а тогда… Он поднёс пепельницу к мусоропроводу, а она рассказала об этом лётчике, о том, что они бывали друг у друга в гостях.

Зачем он спросил сейчас об этом лётчике? У её бывшего мужа было хоть право, даже если не было повода, а у него? Нет, он никогда не обидел бы её ничем, если бы…

Но всё равно он обрадовался, услышав в телефонной трубке её голос, и слушал её, не дыша, и ещё долго держал трубку в руке, когда она убежала к своей картине.

С этой минуты он стал считать дни до её отъезда в Кисловодск.

Сначала настал день сдачи картины комиссии из Худфонда. Картину приняли, они отметили этот день бутылкой шампанского в ресторане, и она сама платила за обед, потому что получила, как сказала, кучу денег. Потом она купила красные сапожки, обтянувшие её крепкие икры, заказала вязальщице ажурный красный, под цвет сапожек, шарф на голову, потому что в Кисловодске тоже наступили холода. Правда, солнечные, как писал ей один знакомый оттуда. Потом была получена путёвка, день отъезда неудержимо приближался.

На вокзал он приехал с большим пёстрым букетом роз. Поезд отходил в конце рабочего дня, но он сумел вырваться на полчаса раньше и заскочил на Центральный рынок.

— Миша! — вскрикнула она и развела руками. — Я не знаю, что тебе сказать!

— Ничего не говори, — попросил он.

Она взяла его за плечо, прислонилась и осторожно коснулась губами его лица. И тут же потёрла жёсткой подушечкой пальца по его верхней губе.

— Я тебя измазала. Не вертись.

С неба долетал до земли первый снег, не снег, а отдельные снежинки, они летели по одной на крыши вагонов, на сухую от холода платформу, на протянутые к ним руки людей, точно бы обрадовавшихся снегу. Стрелка электрических часов на столбе прыгнула, и он посмотрел на наручные часы.

— Семь минут.

— Миша! — сказала она. — Прости меня.

— За что?

— Ещё мама как-то в сердцах сказала мне: «Для счастья нужно чуть-чуть неправды».

— Чушь! — возразил он.

Она отвернулась.

— Я всё время плачу.

Она снова повернулась к нему, и он увидел, что слёзы скопились в её синих, совсем синих глазах, будто они засквозили синевой от холода, как небо. Он улыбнулся. Для неё.

— У тебя маленькие и некрасивые слёзы.

— Ну и пусть!

Она порылась в сумочке, он дал ей свой платок.

— Миша! — сказала она. — Не приходи больше, если тебе будет легче… Я выживу, я постараюсь. Мне хочется что-то сделать для тебя! Ты обо мне не думай. Я приеду и возьмусь за другую картину. Буду писать портрет одного академика с женой. Старые, счастливые люди. Я уже ездила на его лекцию и вдруг увидела аккуратную старушку в аудитории. Знаешь, студенты сказали, она часто приходит. Сидит и слушает, будто проверяет. Строгая такая старушка. Студенты говорят, что он без неё хуже читает, нервничает. А ещё говорят, что у него дома два телевизора, один на другом, и он смотрит в два этажа две программы, а на коленях держит книги и бумагу и работает, идеально от всего отключаясь. Тишина его настораживает, не даёт сосредоточиться. А жена подставляет ему еду и чай… Слышишь? Я не знаю, что сказать тебе. Я глупая. Ты придёшь, когда совсем забудешь меня. И я тебе обрадуюсь. Слышишь?

Осталась минута.

— Я пойду, чтобы не смотреть тебе вслед, — сказал он. — А ты иди в вагон. Замёрзла, одета легко.

— В Кисловодске будет хорошо.

Что-то крикнула проводница. Оля переложила букет под другую руку и протянула ему ладонь. Он тряхнул её коротко, и пошёл, и не дошёл ещё до конца состава, как вагоны поплыли. Мягко, тихо.

Было сумеречно и совсем стемнело, когда он поднялся из метро возле дома и побрёл не домой, а в сберкассу. До закрытия оставалось несколько минут. Девушка-контролёрша перед тем, как уйти, выдернула из ящика стола косынку и уже причёсывала волосы, растрёпанные за день. А он всё сидел за тем самым столом, у которого впервые увидел Олю, но не вспоминал об этом. Просто сидел.

— Число, сынок? — спросила его какая-то старушка.

Старушка писала телеграмму, поднимая брови к платку, опущенному на лоб. В том же помещении работала почта, и оно почему-то стало прибежищем пожилых людей.

— Нет, — ответил он, расплываясь. — Число-то я помню. А как моя фамилия?

Бабушка положила ручку, посмотрела на него и покачала головой.

— Ну! — поторопила контролёрша. — Скоро там?

Он спрятал деньги и остановился у телефонной будки, роясь в карманах в поисках монеты. Надо позвонить начальнику и сказать, чтобы завтра его не ждали. Заболел? Нет, не заболел.

— Завтра меня не будет, — сказал он в трубку.