— Подождите… Сегодня — нет.

А завтра?

— Бе-за-а-бразие! — кричал Саркисян.

— Форменное, — присоединялся Фурмель. — Но вы не теряйте надежды. Хотите Хемингуэя «Старик и море»?

— Я напишу этому профессору! — возмущался Гошка. — Его так ждут, а он!

И отправлялся за «Беломором», потому что Ключкин не разрешал писать никакого письма, а просил сходить за «Беломором» без слов, подмигивая. Возвращаясь, Гошка совал ему под подушку пачку, беспощадно ругая себя, а потом брал шариковую ручку и записывал в большой блокнот тексты фронтовых песен. Удивительно, но он не знал ни одной. Ни «Если завтра война», ни «Землянку», ни даже «Давай закурим». Ключкин не только диктовал ему песни, которые никогда не учил, а просто помнил, но даже и пел хрипло и негромко, часто прокашливаясь.

Приходила жена Катя и спрашивала:

— Был?

Он улыбался. И она перестала спрашивать о профессоре. Но всё равно спрашивала о чем-нибудь, это была её манера, на худой конец, войдёт и поинтересуется:

— Чем тебя сегодня кормили?

Он уже не охал, не огрызался, как прежде, и каждый её вопрос встречал улыбкой, потому что и Катя всегда ему улыбалась.

— Лёня! А что такое — шеф?

— Да что ж ты — забыла? У школы есть шефы, у детского дома — шефы, у колхоза, когда надо кукурузу убирать. Был колхоз над детьми шеф, а пришла уборка, и ребята — шефы. Шефы — это помощники!

— Знаю, знаю! А почему в «Минутке» ребята спрашивают: «Когда шеф вернётся?»

— Какие ребята?

— Которые туда приходят отдохнуть.

— Поют?

— Поют.

— С гитарами?

— С гитарами.

— А ты зачем туда ездила?

— Посмотреть. Разве нельзя?

— Ещё поедешь — посмотри жалобную книгу. Расскажешь, что там.

— Там цветы посадили.

— Добро. Но ты посмотри. Как они там управляются?

— Хорошо, Лёня.

— Что — хорошо? Управляются хорошо или посмотришь?

— И управляются хорошо. И книгу посмотрю.

Фурмель наставлял, что ему надо бы забыть про дела, заиметь на реке дачку, сейчас у них красивые проекты есть в мастерской, сборный домик можно купить, в конце концов, но, конечно, нужны немалые деньги.

— А у вас-то есть дача? — спрашивал Ключкин.

— Что вы? Денег нет, — отвечал Фурмель, смеясь.

С неделю шли дожди. Было сыро и хмуро за окном и хмуро на душе. По утрам за окном цокали по мокрому асфальту лошадиные подковы.

— Повезли!

— Кого? — спрашивал Гошка.

— Человека.

— Куда?

— На холодильник.

Когда распогодилось, растянуло тучи, стало как-то веселее. Ключкин смотрел в окно, щурился… Дверь за его спиной распахнулась неожиданно, и в палату ворвалась запыхавшаяся санитарка.

— Ключкин! На место!

— Что такое?

— Профессор!

Как же так? Он думал, что перед приходом профессора его сводят в ванну, чистыми простынями застелют постель, взобьют подушки, и он наденет новую пижаму, которая была куплена Катей и лежала в тумбочке. Он ждал, и пижама ждала. И вдруг…

Ладно. Это всё пустяки. Подушки можно и самому взбить. А пижаму надевать уже некогда. Побриться бы. Но парикмахер приходил к ним перед обедом. А самому не успеть… Ах, да не в этом дело! Ключкин забрался под мятую простынь, под байковое одеяло, затих. Папироску бы выкурить, прямо-таки засосало под ложечкой. Вошла лечащий врач, красная от возбуждения, и сказала:

— Никаких лишних слов, товарищ Ключкин. Он всё знает, я уже доложила. Так что больше слушать, чем говорить. Учтите. У профессора мало времени. На вас — полторы минуты.

Ключкин улыбнулся в ответ, но она даже не заметила. Спешила. Сегодня был, похоже, такой день в больнице — профессорский. Все бегали. А он-то столько ждал этого дня, как праздника. Чудак! Ключкин повернулся на бок, лицом к стене, и замолчал.

Со двора по-прежнему долетал в палату приглушённый стук доминошных костяшек. Сквозь весёлое чириканье воробьёв… Ключкину ещё сильнее захотелось курить, рука сама полезла под подушку, но в этот миг снова распахнулась дверь, и в палату вошло много людей. Ключкин почувствовал это по шагам, по дыханию, по шёпоту, с которым устанавливались между кроватями эти непрошеные гости, однако нужные, наверно, профессору.

— На что жалуетесь? — услышал Ключкин властный и торопливый, непривычно громкий для палаты голос.

Он повернул к профессору своё лицо и посмотрел на него печальными глазами. Профессор был действительно высок и дороден, выше и шире всех в своей многочисленной свите, столпившейся за его спиной с блокнотами и карандашами в руках. В светлых профессорских очках отражались перекрестья окна, закрытого санитаркой, и деревья за стеклом. Кто-то из свиты тёр свои очки. У Ключкина тоже затуманилось в глазах. Но он сдержался, вздохнул и ответил профессору с самой доброй улыбкой:

— Денег нет.

Профессор нахмурился, постоял мгновенье, круто повернулся и вышел. Свита в свежих халатах поспешно расступилась, дав ему проход, и поспешила за ним, зашаркав, негодующе застучав ботинками и туфлями, а лечащая врач задержалась у порога и сказала, совсем как Саркисян:

— Ключкин! Безобразие!

В тишине Ключкин обдумал всё. Конечно, у профессора он был не один. Но полторы минуты! Даже на десять человек — пятнадцать минут. Это условно. Ну, пусть пять минут! На десять человек — пятьдесят. Ладно. Прошло. Побывал профессор. Теперь что? Домается с Катей. Зато будет курить, сколько хочет. Вот что!

Когда в палату вошли Саркисян, Фурмель и Гошка, Ключкин лежал в новой пижаме и сладко дымил. Гошка, панически боявшийся сквозняков, тем не менее толкнул окно. Стали слышней воробьи…

— Ну что? — спросил Фурмель.

— Выписываюсь, — ответил Ключкин, потому что все смотрели на него.

— Что профессор? — напористо спросил Саркисян.

— Видный…

Кажется, они догадались, что визит прошёл не очень благополучно, и Гошка сказал:

— Вас нельзя выписывать.

— Нельзя в умывальнике ноги мыть, — ответил Ключкин, усмехаясь совсем по-доброму, — высоко, и кран мешает.

— Вас не должны выписать, — сказал Гошка, протестуя.

— Выпишут с улучшением, — успокоил его Ключкин. — Мне лучше.

— А как дела, — налетел Саркисян, — если честно?

И тут Ключкин не выдержал, придавил окурок о блюдечко, лежавшее на одеяле, и признался:

— Коряво.

Тогда они разом уселись на свои кровати и загалдели, а Ключкин попросил:

— Оставьте меня, ребятки. Я соберусь…

И они ушли: Саркисян — рассерженно, Фурмель — пожав плечами, а Гошка — с растерянной оглядкой. Ключкин думал: что же случилось? В конце концов, ничего. В конце концов, когда-нибудь настанет конец. Как пи крути, ни разводи руками… К обеду приедет на трамвае Катя — и домой. В самом деле, получше!

Он почти уже закончил свою возню, уставив тумбочку пустыми банками от компотов, вытерев наушники краем пижамы и положив их рядом, когда в палату вошёл профессор. Суета последних недель покинула Ключкина, но профессор — это всё же профессор, к тому же вошёл один, и Ключкин сел на свою кровать, едва удержавшись, чтобы не стукнуться об стенку.

— Я позвонил всюду, — тихо сказал профессор, махнув рукой на дверь. — Отложил свои дела, отодвинул…

Он поискал глазами стул, поставил его поближе к Ключкину, сел, медленно, пуговицу за пуговицей, расстегнул халат и пошарил по карманам в поисках сигареты.

— Ну-с? Давайте поговорим…

Теперь навсегда

Как же он влюбился? Это было смешно. В его-то годы! Лысеющая голова, металлические коронки. Ему на фронте, при бомбёжке вышибло три зуба впереди. От осколка, угодившего в рот, остался на верхней губе сизый шрам.

Честно говоря, эти приметы внешности до сих пор его мало беспокоили. Привык, не замечал. Он был человеком, нельзя сказать, чтоб нескладным, но и без достоинств напоказ. Обыкновенный смертный. Близкие говорили, что У него ласковые глаза. Как у ребёнка. Принимать ли это за комплимент? Мужчине полагалось бы иметь глаза, скажем, властные. Близкие знали, что улыбается он одними глазами от застенчивости. Остальные считали, шрам мешает.