А вскоре трех немцев привел оперативный дежурный. Болтаются по аэродрому без оружия, трясутся от холода, ищут место погреться. Летчики окружили «гостей», начали расспрашивать: кто? откуда? Через младшего лейтенанта Белякова (он шесть месяцев пробыл в плену и бежал из лагеря) узнали: идут по домам. А воевали под Сталинградом и в Крыму. Удивительно, как уцелели!
— Спроси ты их, когда ели в последний раз? — обратились мы к Белякову.
Немцы показали три пальца. Ясно, три дня подтягивают штаны. Тогда майор Девятьяров взял буханку хлеба, разломал на три части и протянул немцам. Они схватили хлеб и заработали челюстями, повторяя: «Гут командир», «Гут брот…».
«Эх, отходчивая и незлобная душа человеческая, русская!» — как сказал один наш товарищ. Не в бою она не мстит врагу. Может, среди этих троих был и тот, кто бил плетью седую мать, зимой выбрасывал на улицу жену, малых детишек, жег отцовский дом. Но вот выбито из рук врага оружие, и месть кончилась. Крепкие мозолистые руки, уверенно державшие штурвал «черной смерти», ломают хлеб вчерашнему врагу.
А смерть продолжает стоять за нашими плечами. И чем ближе была победа над заклятым врагом, тем она все чаще и чаще посещала полковую семью.
Приняв неравный бой с крестоносцами-стервятниками, на израненной машине тянул на свой аэродром лейтенант Кудрявцев.
— Самолет не слушается рулей…
Только это и успел сказать Виктор. Через несколько секунд «ильюшин» вошел в отвесное пикирование…
Мы долго хранили старенький баян Виктора. Казалось, распахнет дверь, влетит с морозца хозяин, отогреет пальцы и ударит по стертым пуговкам. И душу растревожит песня:
Улетал штурмовик на задание
И не сказал он милой «прощай»,
А сказал «до свидания…»
Но песня оборвалась…
В районе польской железнодорожной станции Вассовка принял свой последний бой младший лейтенант Петр Иванников.
Иванникова мучил жестокий ревматизм ног. Он имел полное право не летать, но каждый раз мы видели его рядом, идущего к машине со своей неразлучной палкой. Он и в воздух поднимался с ней, даже шутил: если собьют, палка пригодится, чтобы продолжать драку с фашистами на земле.
Полковой врач капитан Ларцев настоятельно требовал, чтобы Иванников лечился, по он и слушать об этом не хотел.
Над Вассовкой завязался воздушный бой. Группа «ильюшиных», врезавшись в боевой порядок «юнкерсов», начала их расстреливать с короткой дистанции. Те вошли в пикирование, пытаясь оторваться от штурмовиков. Боеприпасы на исходе. И тогда Петр бросил ИЛ на Ю-87. Таранный удар был настолько сильным, что обе машины буквально рассыпались в воздухе.
Долгое время я не мог примириться с мыслью, что рядом нет человека, у которого учился науке побеждать, чье крепкое крыло чувствовал рядом в неистовстве атак.
Потеряли мы своего боевого командира эскадрильи Николая Андреевича Евсюкова. Сложил он голову у Бунцлау, там, где проходили полки генерал-фельдмаршала М. И. Кутузова, преследуя армию Наполеона. По преданию, там осталось сердце полководца со скупыми строками эпитафии на памятнике:
«До сих мест князь Кутузов Смоленский довел победоносные русские войска, но здесь смерть положила предел славным дням его. Он спас Отечество свое и отверз путь к избавлению Европы. Да будет благословенна намять героя!»
На бунцлавском мемориальном кладбище можно найти среди надгробных плит и такую, где золотом высечено:
«Герой Советского Союза гвардии капитан Евсюков Николай Андреевич».
Последний рубеж войны
Германия… Наконец-то свершилось то, о чем мы мечтали, когда еще на наших картах мелькали названия Курск, Белгород, Харьков, Кировоград. Вступаем на землю врага, добивая коричневую фашистскую гадину. Теперь названия на штурманских картах совсем иные: Дрезден, Бреслау, Глогау, Герлиц, Берлин…
Мы в Германии… Помню испуганные лица гражданских немцев, в головах которых бродил угар геббельсовской пропаганды. Они ждали от нас звериной ярости победителей, а мы собирали женщин и стариков у солдатских ротных котлов, ласкали худеньких напуганных ребятишек, выкраивали кое-что из своего летного пайка.
Сидели мы тогда на аэродроме Зорау северо-восточнее города Моравска-Острава. Зачастую оставались без дела. Погода стояла пасмурная, частые снегопады затрудняли ориентировку. Грунтовое покрытие аэродрома раскисло: летать с него можно было лишь в утренние часы, когда земля еще скована морозом. Однажды приказали слетать на разведку. Выскочил из домика, опробовал машину — и по газам. Засек несколько вражеских аэродромов с бетонированными взлетно-посадочными полосами и возвратился домой. Сижу в столовой: шум, гам, разговоры. Прислушался к одному. Летчик из соседнего полка рассказывает: «Поразгонял немчура по белому свету людей. Ходят, ищут родных, знакомых. Сегодня встречает меня женщина с мальчиком, говорит: сын у нее тоже летчик. Не знает, жив ли. Фамилию называет: Драченко Иван Григорьевич, потертую фотографию показывает. Посмотрели ребята на снимок: никакого сходства с нашим Иваном. Там молоденький, нос с горбинкой. Ответили, мол, есть летчик с такой фамилией, но это не он. Не похож…»
У меня сразу пересохло в горле, хочу подняться, а тело будто электросваркой приварило к скамейке.
Еле подошел к рассказчику, разволновался, слова вымолвить не могу. Он на меня смотрит, думает, не «перебрал» ли?
— Низенькая худощавая женщина? — спрашиваю.
— Да…
— И родинка над переносьем?
— Родинка? Сейчас вспомню. Да, точно: у нее родинка была.
— Товарищи! — не помня себя, закричал на всю столовую. — Так это же моя мать!..
Как ошалевший выскочил из помещения, схватил первую попавшуюся машину, обшарил все аэродромное поле, искал по дорогам, заглядывал во все дворы, спрашивал у солдат и офицеров: как в воду канула. Не нашел…
Ночами не мог уснуть, а если и глушило мимолетное забытье, то перед глазами стояли они: мама и Сергей. Стоят, зовут, тянут руки.
Говорят, беды — те же самые осколки, одному ничего, а другому как влепит в грудь. Пережил одно потрясение, другое подстерегло.
…С утра по небу плыли рыхлые белые облака. Казалось, в вышину поднялись пушистые ватные хлопья. На земле кружилась метелица. Лечу на разведку и на свободную «охоту» в район Дрездена. Параллельно приказали посмотреть переправы через Эльбу. Взвыл мотор, и самолет поглотила вьюга. Замелькали еле заметные линии дорог, перелески. Машина шла на высоте десяти-пятнадцати метров. Приходилось «перепрыгивать» через телефонные столбы, вышки, крыши домов. Такой полет, да еще длительный, особенно утомляет зрение, тем более мое. А земля несется лентой конвейера…
На аэродром заходил осторожно и все-таки немного не дотянул, так как было повреждено крыло.
На КП доложил майору Спащанскому всю обстановку разведки. Зашел в домик, где отдыхали летчики. Стал платком вытирать лицо… и вдруг командир эскадрильи Иван Голчин от меня попятился как от нечистой силы. Да как закричит:
— Братцы, смотрите, наш Иван с ума сошел!..
Если бы я посмотрел на себя со стороны, сразу бы понял: вытирая лицо, я правый глаз перевернул на сто восемьдесят градусов. Под бровью отчетливо виднелось бельмо.
— Спокойно… — мой голос дрожал, — здесь сумасшедших нет, только здоровый инвалид.
Откуда-то вынырнул полковой врач. С присущей медикам таинственностью, взял меня под руку, успокоительно запричитал:
— Не волнуйтесь… Это пройдет…
И все-таки после случившегося без медкомиссии и проверки не обошлось. Доложили командиру корпуса. Василий Георгиевич приехал с заместителем командира дивизии полковником Володиным. Тот решил сам подняться в воздух и лично проверить меня. Сделали два полета по кругу, сходили в зону. Машину пилотировал я как обычно. После посадки генерал Рязанов нагнулся к командиру полка и сказал: «Хорошо, если бы все наши летчики так владели машиной и тактикой ее применения, как этот одноглазый летчик! Пусть летает, громит фашистов».
