Глядя на мерцающие в океане огни, Масетти торжественно произнёс, что час их пробил. И что история не простит, если они упустят свой шанс спасти революцию. План был таков. Под видом аргентинского, а акцент никуда не денешь, продавца Библий и святой воды заслать Родольфо Уолша (с горящими, как у Че, глазами, но в то же время похожего на священника) в лагерь наёмников Кэмп-Тракс. Там он должен будет пробыть несколько дней и ночей и собрать доказательную базу для всемирного разоблачения. И это будет бомба посильнее тех, что янки сбросили на Хиросиму и Нагасаки. Маркес, подумав, согласился с тем, что план Масетти неплох, но выдвинул другое предложение. Во-первых, он сам говорит без аргентинского акцента, а аргентинцы, как известно, после Че Гевары во всей Латинской Америке вызывают подозрение. Во-вторых, этот лагерь Кэмп-Тракс находится в горах Гватемалы, а он знает горы, дед с детства учил его в них ориентироваться и всё такое. В-третьих, он учился в церковно-приходской школе, знает молитвы и помнит наизусть большие куски из Писания, знает, как принять исповедь, а этот сброд наверняка пожелает исповедаться перед тем, как отправляться убивать, и сможет спеть псалмы. Учитывая всё это, в Гватемалу должен ехать не Уолш, а он, Маркес. Родольфо, разумеется, возражал.
Масетти сообщил по телефону Фиделю Кастро, что получены совершенно секретные документы чрезвычайной революционной важности, и немедленно выехал к команданте. А Маркес с Уолшем продолжили спор о том, кто из них более подходит на роль шпиона. Вспоминали похождения агента 007 Джеймса Бонда в романах Яна Флемминга «Казино „Рояль“», «Бриллианты навек», «Живи и дай умереть», «Из России с любовью»… Сильнейшим аргументом стал тот, что Родольфо не был в России, а Габриель был, как и Флемминг, побывавший в СССР в качестве корреспондента «The Times», и Маркес знаком с тонкостями работы советских спецслужб…
Утром вернулся мрачный, вымокший под дождём Масетти. Выпил три чашки кофе с ромом, закурил. Маркес спросил, как наверху отнеслись к их гениальному плану, когда выезжать и где раздобыть сутану и Библии. Масетти ответил, что Фидель, изучив расшифровку, вынес благодарность сотрудникам агентства и сказал, что этим займутся специально обученные люди из внешней разведки.
Кубинский поэт Элисео Диего в 1979 году в Гаване рассказывал автору этих строк о событиях двадцатилетней давности, в частности, о работе редакций газет и журналов, а также информационного агентства «Пренса Латина». В течение нескольких месяцев после революции сложилась спаянная группа или батальон, как они себя называли, «настоящих партийных журналистов». Одним из руководителей батальона был член компартии Кубы Элисео Санчес, успевший поучиться даже в партийной школе в Москве и сыпавший цитатами из Маркса, Энгельса и Ленина. Он и внешне походил на Ленина: низкорослый, лысый, картавый, носил, несмотря на пекло, кепку, жилетку, галстук в горошек. То и дело лукаво прищуриваясь, засунув пальцы под мышки, откинув назад голову, заразительно расхохотавшись, он выдавал что-нибудь эдакое: «Гляжу я на тебя, Габо, и думаю, вот сомневается же человек, всё не уверен, как-то робок, не зная, что великий Ленин давно снял вопросы и отбросил прочь сомнения: „Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!“». По утрам, попивая кофе, он интересовался: «Ну, не решились ещё вступать в наши ряды коммунистической партии? Глядите, потом может и поздно быть, попутчики ведь лишь до поры нужны…» И вдруг, вскочив, выбежав на балкон, сорвав с головы кепку, как Ильич в кино, сверкая лысиной, возглашал: «Литература, журналистика должны быть партийными! Долой литераторов беспартийных!»
Писали бойцы батальона партийных журналистов плохо, не умея выбрать главного, наваливая ворох бессмысленных цитат — из Маркса, Ленина, Хосе Марти, Боливара, из речей Фиделя и Че Гевары. Писали со множеством орфографических ошибок и без знаков препинания. Глубокой ночью на пару с Родольфо исправляя ошибки, правя, а чаще переписывая тексты партийцев, в которых за цитатами и непонятными аббревиатурами, выдуманными «революционными» словечками трудно было уловить смысл, Маркес уныло вздыхал. Нельзя было не заметить, что реальные бразды правления агентством переходили от «умников-аргентинцев» к «закалённым борцам за победу коммунизма». Неистовый Элисео Санчес поучал техников, обслуживающих агентские телетайпы, что коммунизм есть высшая, против капиталистической, производительность труда добровольных, сознательных, объединённых, использующих передовую технику рабочих, тянущихся к знанию, потому что оно необходимо им для победы. Он поучал даже слепого негра преклонных годов, игравшего на банджо и просившего милостыню на улице, и корил в ответ на нищенские причитания, уверяя, что революция уничтожит деление общества на классы, а следовательно, и всякое социальное неравенство.
Как рассказывал мне Диего, на вечеринке у одного из сотрудников агентства в Мирамаре, на Третьей авениде Маркес выпил и пел болеро, вспоминал русские цыганские романсы. Но Элисео Санчес его то и дело перекрикивал словами Ленина: «Ничего не знаю лучше „Appassionata“, готов слушать её каждый день! Изумительная, нечеловеческая музыка!»
Никому, повторим, кроме Масетти и Уолша, Маркес не говорил, что пишет прозу. Но имевший «пролетарский нюх» Санчес что-то подозревал и пытался вывести Габо на откровенный разговор, «по косточкам» разбирая его журналистские, но с писательским, как всегда у Маркеса, взглядом, образно написанные материалы, иногда получавшиеся большими по объёму, чем у других. Санчес настаивал на том, чтобы было поменьше политической трескотни, побольше внимания уделялось самым простым, но живым, жизнью проверенным фактам коммунистического строительства — этот лозунг, мол, надо неустанно повторять писателям, агитаторам, пропагандистам, организаторам, а особенно писателям! Он уверял Маркеса, аргентинцев, уругвайцев, венесуэльцев, работавших в агентстве, что в обществе, основанном на власти денег, в обществе, где нищенствуют массы трудящихся и тунеядствуют горстки богачей, не может быть «свободы» реальной и действительной! Что писатель не свободен от буржуазного издателя, от буржуазной публики, которая требует порнографии в рамках и картинах, проституции в виде «дополнения» к «святому» сценическому искусству!..
Утром Маркес попросил Масетти ускорить решение вопроса с командировкой в Канаду. Хорхе сказал, что знает этих партийцев и тоже на пределе: ещё чуть-чуть — и выгонит к чёртовой матери. От них главная угроза исходит всему делу. Впрочем, Масетти не сомневался, что при малейшей возможности эти коммунисты сдуют в Штаты. Пообещал вопрос с командировкой Маркеса решить максимум через неделю.
Но вопрос решился в тот же день, к вечеру: позвонили от Че Гевары и передали, что срочно требуется открыть отделение агентства «Пренса Латина» в Нью-Йорке. Габриель посетовал на свой английский, сказал, что во франкоговорящей Канаде скорее бы освоился, но и на командировку в Штаты согласился. Спросил, нельзя ли съездить в отпуск, на что Масетти ответил, что можно, но в краткосрочный, по-революционному.
Отметить свой отъезд из Гаваны Маркес решил в ресторанчике «Бодегита-дель-медио» в нескольких шагах от Кафедральной площади, где собралось человек десять.
— Я помню тот вечер, — рассказывал мне Роландо Бетанкур. — Я сидел у стойки бара и слышал, о чём они говорили: о будущем Кубы, об альфабетизации — борьбе с неграмотностью, о волнениях мачетерос в провинции Матансас, о кино, о том, что Мэри электрошоковым лечением делает из Хемингуэя идиота… Маркес — по традиции «Бодегиты» — расписался углём на задней стене, где расписывались все звёзды, побывавшие на Кубе, — Марлен Дитрих, сам Хемингуэй незадолго до отъезда.
Улетая из Гаваны, в аэропорту «Ранчо Бойерос» Маркес увидел врезавшуюся в память сцену. Агенты госбезопасности отбирали у эмигрировавших ценности: валюту, часы, портсигары, ювелирные украшения вплоть до нательных крестов и обручальных колец. За перегородкой мужчин и женщин заставляли раздеваться догола и осматривали всюду: трудились гинекологи, проктологи и прочие специалисты. У некоторых стоматолог снимал даже золотые зубные коронки. Агенты поясняли, что этого требует революция. Пожилой профессор, жену которого также подвергли унизительному обыску и гинекологическому досмотру, возмутился, назвал их извергами хуже фашистов, а Фиделя — исчадием ада. Его увели, и на борту самолёта потом он не появился.
