— Журналистов было много, — ответил Рауль, налегая на тёщины грибочки и кисло-сладкую хрустящую капустку. — Это была идея Фиделя — освещать всё, что мы делаем, ничего не скрывать, так что на десятках военных самолётов доставляли корреспондентов отовсюду, именно Габо я тогда не помню. Но Фидель его всегда обожал! Они так хохочут, когда встречаются! Габо — прекрасный рассказчик, ему веришь, даже когда рассказывает самые фантастические вещи! Пожалуй, я не назову и двух-трёх друзей, которые были бы ближе Фиделю, чем Гарсиа Маркес. С одной стороны, это объяснимо, руководитель государства всё-таки, дружить с ним в обычном понимании непросто, охрана, протокол и всё такое, а Габо иностранец, колумбиец, всемирно известный, сразу понявший и однозначно поддержавший нашу революцию…

— Сразу, с первого приезда? — пытал я.

— С первого, я в этом уверен! Он потом рассказывал, какое впечатление на него произвела Гавана и всё, что у нас происходило.

— Имеются в виду расстрелы? — уточнил я, к вящему неудовольствию присутствовавшего на ужине офицера КГБ по имени Сергей, который по-испански не понимал, но профессионально, по интонации, что ли, улавливал нить и даже нюансы разговора. — В Гаване мне рассказывали, что после революции много расстреливали.

— Мы не расстреливали, — холодно поправил меня Рауль, не выпив и поставив рюмку на стол. — Мы карали, — помолчав, тихо и жутковато выговорил: — Врагов народа и революции. И только по приговору суда. Вершилось «Правосудие Свободы».

— Но скажите, пожалуйста, компаньеро Рауль, вы помните, как 19 января 1959 года на стадионе в Гаване судили полковника Соса Бланко?

— Помню, — ответил Кастро-младший. — На совести полковника были массовые расстрелы крестьян, оказывавших нам помощь в горах Сьерра-Маэстра.

— Я слышал в Гаване много версий того, что на самом деле произошло на стадионе. Полковника приговорили к смерти. Мне говорили, что расстреливали во рву, которым окружена крепость Ла Кабанья.

Рауль промолчал. Кагэбэшник взирал на меня уничтожающе.

— А как вы думаете, почему Маркес так полюбил Кубу? Враги клевещут, вы ему хорошо платили американскими долларами. Не очень понятны, даже загадочны отношения с Кубой и Маркеса, и Кортасара… Другие латиноамериканские писатели, Варгас Льоса, например, да и почти все называют Фиделя диктатором, а Маркес с Кортасаром — души не чают. В чём же дело?

— Может быть, потому, что они умнее и талантливее? — предположил Рауль. — Мы не платили. Тем более американскими долларами, — добавил с такой брезгливой интонацией, будто говорил о каких-то слизняках. — А что сказал Кортасар?

— Кортасар, который, кстати, утверждал, что «Че Гевара на бильярдном столе кубинской революции оказался шаром большего, чем нужно, размера…». Он был уверен, как и многие, что его разлад с Фиделем возник на политической почве, что сначала он отправился делать революцию в Конго, откуда был вывезен чуть ли не на нашей советской подлодке…

Повисла пауза.

— …Так вот Хулио Кортасар сказал, что Гавана для него — маленькая родина, что там у него больше друзей, чем в Париже, где прожил тридцать лет, что обожает встречаться с кубинской молодёжью. Что чувство любви кубинцев к родине, к революции — это не наивное чувство, основанное на лозунгах и фразёрстве, это политически осознанное чувство, присущее даже детям, которые с естественной для их возраста наивностью говорят очень справедливые вещи. Они знают о той борьбе, которую ведёт правительство, солидарны с ней и участвуют в ней. А конверты с приглашениями и рукописями «Дома Америк», которые приходят к нему в Париж, сравнивает с птицами. Которые рождаются и летят с далёкой земли, как бы говоря нам всем, что истинный мир не имеет границ и что красота и правда выше любой системы радаров и перехватчиков.

— Хорошо сказал Кортасар, — оценил Рауль Кастро. — Фидель гордится нашим «Домом Америк».

— И Маркес высказывается примерно в этом же духе. Но почему беженцы покидали Кубу — простите, я сам был свидетелем, как в 1980 году, когда в очередной раз ненадолго открыли границу, они уплывали на барках, лодках, плотах, чуть ли не на корытах и надувных матрацах, несмотря на то, что залив кишмя кишит акулами?

— Gusanos, — промолвил Рауль, густо поливая кетчупом запечённую кабанятину. — Убийцы, грабители, воры… Черви.

— Но ведь среди них были не только бандиты и гнилая интеллигенция, хотя интеллигенции много, мои знакомые поэты, художники бежали, и простые люди.

— Gusanos, — повторил Рауль с едва не угрожающим нажимом. — А Гарсиа Маркес — замечательный человек, большой писатель. Он сразу принял нашу революцию. Потому что она была народной. Потому что он сам является частью этого народа. Не важно — колумбийского, кубинского… Латиноамериканского. Это неразрывная общность, имеющая сотни составляющих. Кстати, Габо нам рассказывал, что, когда был в Москве на фестивале молодёжи, ему говорили, что он похож на армянина. Он смеялся, что вовсе не исключено, что в его жилах течёт и армянская кровь. Он как-то перечислял свои крови: испанская, французская, африканская, его отец был метис, индейская… Да дело не в этом. Дело в его всемирной отзывчивости.

— А это правда, что он благодаря своей дружбе с Фиделем освободил из тюрем Кубы сотни политических заключённых? — не унимался я, чувствуя, что чекист Сергей уже готов применить в отношении меня табельное оружие.

— У нас нет политических заключённых, — сказал Рауль Кастро, тоном давая понять, что продолжать разговор не намерен.

Через своего блистательно незаметного переводчика Рауль стал говорить Ульянову, что в «Освобождении» ему больше всего нравится тот момент, когда маршал Жуков спорит со Сталиным, который министру обороны Острова Свободы тоже очень нравился.

Уже на лестничной площадке, когда мы вышли проводить гостя, младший брат Фиделя сказал мне, чинно перейдя на «вы», хотя весь вечер называл на «ты»:

— А вообще-то не берите в голову бабьи сплетни, молодой человек. Имеет значение лишь то, что мы, а главное Фидель с Че Геварой замышляли ещё в Мексике и потом в горах Сьерра-Маэстра, когда сражались с войсками диктатора. А замышляли мы то, чтобы все были счастливы, — помолчав и как-то вдруг совершенно протрезвев, чётко, делая паузы между фразами, каждую из которых как бы нагружая памятью о двадцатипятилетней борьбе, говорил Кастро-младший. — Чтобы не было голодных и нищих. Чтобы дети учились. Чтобы все, даже никому тогда не нужные старики имели возможность бесплатно лечиться. Чтобы развивалась наука. Фидель с Эрнесто мечтали о том, чтобы учёные на Кубе изобрели лекарство от рака. Чтобы автомобили и вообще все машины и механизмы работали на солнечной энергии и энергии ветра. Космический корабль, который мог бы долететь до Марса… И чтобы все в мире узнали, что Куба — страна не только боксёров, шахматистов, сахарного тростника, красивых девчонок, не только место жительства Хемингуэя! Тебе, как журналисту, будет интересно, — уже стоя в лифте, бросил напоследок Рауль. — Это была идея Фиделя и Че Гевары создать на Кубе крупнейшее информационное агентство, которое рассказывало бы правду в ответ на море лжи. Хотели назвать «Пренса Кубана», но аргентинец Че настоял на том, что агентство должно представлять континент. Назвали «Пренса Латина». А начинал будущий нобелевский лауреат Гарсиа Маркес. Вот такие парни работали на революцию! — донеслось уже снизу, из шахты лифта.

С молодости, ещё в Картахене и Барранкилье, когда печатался в «Эль Эральдо», и потом, особенно в Париже, где, казалось, столики в кафе помнят молодого высоченного американца, сидевшего в углу и писавшего карандашом в блокноте, Маркес мечтал взять интервью у Хемингуэя. По публикациям в газетах, журналах, радиопередачам, сообщениям информационных агентств наш герой, как и миллионы людей, следил за удивительными приключениями североамериканского писателя, охотника, рыболова, эпикурейца — ценителя и знатока напитков, женщин, корриды-де-торос и т. д. Всё, что было так или иначе связано с именем Хемингуэя, представлялось значимым и красивым — будь то новая повесть, опубликованная сразу миллионным тиражом, фоторепортаж в журнале «Life» об охотничьей экспедиции в Африку, сплетня о романе с кинозвездой, приезжавшей к нему на финку «Ла Вихия» близ Гаваны, или интервью для светской хроники, пусть даже выспреннее и ни о чём, об особенностях ловли марлина в Гольфстриме, например, или о многочисленных своих домашних кошках и котах. В компании хохмачей-интеллектуалов из «Пещеры» признаваться в этом было неуместно, там в авторитете были Фолкнер, Пруст, Борхес, Камю. Но Маркес любил Хемингуэя. И на Кубу в январе 1959 года отправлялся в том числе и с надеждой на встречу с ним.