То же самое наблюдается и по отношению к пекулию, который мы, согласно закону, определили как часть имущества господина, предоставленную в специальное пользование раба. Это было одним из средств поощрения способностей и старательности раба: ловкости охотника, бдительности пастуха. Первому давали небольшое вознаграждение за каждую штуку принесенной им домой дичи, второму – несколько овец из его стада. На это намекает в двух местах Плавт, и Варрон в свою очередь советует разрешить лучшим рабам пасти на господских угодьях несколько голов скота, составляющих их пекулий. Но нередко пекулий был исключительно плодом сбережений самого раба, сбережений за счет единственной, казалось бы, принадлежащей ему вещи: я имею в виду его пищу, его паек. Это то, что он откладывал грош за грошом, то, что он крал, так сказать, у самого себя, заглушая свой голод; это, наконец, то, что он отнимал от своего отдыха благодаря чрезмерной работе, превозмогая усталость. Итак, пекулий составлялся как бы из незначительного излишка. Его собирали в надежде утаить его, так сказать, изъять из совокупности всего имущества господина. Казалось бы, что это можно было сделать без всякого вреда и ущерба для господина. Однако дело обстояло не так. Пекулий, хотя бы он был составлен из пота и крови самого раба, все же принадлежал господину, и если первый и сохранял за собой право пользования, то второй имел на него право собственности, собственности абсолютной. Несмотря на то, что обычно пользование пекулием милостиво предоставлялось рабу, господин во всякое время мог всецело располагать им. Поэтому он не упускал случая поощрять его накопление рассчитанно бережным к нему отношением. Пекулий в глазах господина являлся как бы мерилом нравственного достоинства самого раба. Обладание им считалось почти добродетелью, и у римлян существовало название для того, кто обладал этим драгоценным качеством:
Рабу, который делен и зажиточен.
Тот, кто не имел пекулия, считался в буквальном смысле бездельником. Одним этим словом передается смысл стихов, где хозяин из комедии «Жребий» говорит о другом:
Оловянного гроша нет за душой у подлого.
Таким образом, рабы приобрели для себя основы уважения, укрепившиеся благодаря заинтересованности господ. В самом деле, пекулий, даже в том случае если господин обещал принять его по заранее условленной таксе как плату за свободу, имел для него большую ценность. Это был как бы новый капитал, связанный с личностью раба, но отличный от его природы и тем самым отделимый. Раб оставлял в руках господина как бы залог своей верности. Он от своего имени как бы страховал в его пользу свою жизнь от всяких случайностей, ожидавших его каждый день, не считая все те взыскания, которые в интересах господина отодвигали срок, назначенный для выкупа раба, не принимая также во внимание отсутствие договора. Ведь господин, как мы уже говорили, не мог брать на себя никаких законных обязательств по отношению к рабу. Это было делом совести, и прошло много времени, прежде чем закон стал считаться с ними при судебных разбирательствах.
Но в этом, однако, заключается вся хорошая сторона рабского положения. Взамен свободы они находили под крышей господина все необходимое для существования: хлеб, одежду, жилище и кое-что из того, что услаждает жизнь и делает ее более приятной, – видимость брака и собственности, а после смерти рабам, равно как и вольноотпущенникам, иногда отводили место в семейных гробницах или в колумбариях, если только они с согласия господина не были причислены к какому-нибудь погребальному братству. Но не следует ли это отчасти объяснить тем тщеславием, которое любило выставлять их напоказ, как живых, так и мертвых? Что же касается этой двойной милости, разрешавшей им иметь пекулий и вступать в брак, то не забудем, что им было предоставлено только право пользования, всегда зависящее от произвола и потому могущее быть всегда отмененным. Жены и пекулий могли быть у них отобраны так же легко, как и даны; дети им не принадлежали. Что же касается самого необходимого, то могли ли они быть уверены в том, что всегда будут обеспечены им, лишь потому что Катон и другие авторы давали такие советы? Сколько было и таких, которые считали возможным превзойти советы самого Катона, чтобы тем глубже проникнуться его духом и усовершенствовать его хозяйственную систему, еще больше сократив свои расходы, не говоря уже о скрягах, не считавших за несправедливость питать рабов так, как они питались сами.
За эти преимущества, каковы бы они ни были, раб должен был всецело жертвовать собой ради блага господина, и те же предначертания, которые в столь скромных размерах отмеривали ему эти милости, налагали на него работу, тяжесть и продолжительность которой'едва были ему под силу. «Какое бремя несешь ты?» – спрашивала госпожа свою старую служанку. «Восемьдесят восемь лет, – отвечала она, – прибавьте к этому рабство, пот, жажду и потом вот эту ношу, под которой я сгибаюсь». Раб – это пожизненный капитал, который, прежде чем приносить проценты, требует известных затрат. Для амортизации этого капитала и для покрытия расходов по содержанию необходимо, чтобы он приносил большой доход, чтобы он давал все, что мог производить. Этой высшей цели старались достигнуть при помощи рационально поставленного управления имением и искусно рассчитанного распределения работ и наблюдения.
Поэтому в своих описаниях деревни охотно переносятся в золотой век, а если поэты касаются железного века, то они и туда переносят нечто из добрых старых времен Сатурна:
Дай, управляющий, отдых земле, посев совершивши,
Дай отдохнуть и мужам, землю вспахавшим тебе.
Но агрономы имеют в виду современную им эпоху. Там нет ни потери времени, ни бродяжничества под предлогом выполнения поручений, ни свободных дней, которые не являлись бы вынужденными. Были праздники, и постановления жрецов предписывали, чтобы в эти дни давали отдых быкам. Но праздника не было ни для мулов, ни для лошадей, ни для ослов, не было их и для рабов. Посмотрите, что Катон приберег для них на эти дни: «В праздничные дни, – говорит он, – они могли чистить старые канавы, мостить большую дорогу, подрезать терновник, перекапывать сад, выпалывать сорные травы на лугах, выдергивать колючки, толочь зерно, чистить бассейны…» – все, что можно было делать, пока отдыхали быки. Нужна была вся сила древней традиции и, несомненно, все могущество суеверия, чтобы людей, привыкших и заинтересованных в рабском труде, заставить допустить отдых в дни сатурналий: жертвовали несколькими рабочими днями, подобно тому как на войне обрекали смерти несколько человек, чтобы спасти остальных, отврашая таким способом гнев и зависть богов.
Со времени Катона положение рабов значительно ухудшилось по целому ряду причин и прежде всего благодаря расширению земельных владений, что, в свою очередь, повлекло за собой увеличение числа рабов в этих имениях:
Руками колонов, неведомых прежде, большие
Земли возделывать стали, свои расширяя именья.
Вполне понятно, что эти рабы, менее известные своему господину, могли скорее вызвать его недоверие; и так как наблюдение за ними становилось все труднее, то пришлось прибегнуть к иным предохранительным мерам: все чаще стали прибегать к цепям. Эта мера, конечно, не могла быть общей; ее нельзя было применять к некоторым категориям рабов, работа которых по своему характеру ускользала от зоркого глаза господина, как, например, работа пастухов. Поэтому по отношению к ним придерживались совершенно иной политики. Их выбирали из числа наиболее испытанных рабов и их старались удержать такими средствами, которые укрепляли естественные узы жизни, – посредством семьи, заинтересованности и некоторой свободы действий. Но если эти вольности являлись необходимым условием пастушеской жизни, то иго рабства тем сильнее тяготело на рабах, занятых полевыми работами. На эти работы посылали самых презренных рабов, но так как и их собственный характер и тяжесть труда
– всё склоняло их к бегству, а обширные земли и виноградники, среди которых они были рассеяны, представляли им много удобных случаев, то их заковывали в цепи. Эти оковы, удерживавшие их ночью в эргастуле, сковывали их и во время работы и никогда не покидали их, так что в конце концов они стали чем-то нераздельным от их природы и превратили их в особую породу «рабов в железах», кандальников. Катон говорит о них как о самой обыкновенной вещи; Варрон и Колумелла, не находя ничего, что можно было бы предложить взамен, не находили в этом ничего предосудительного, а Плиний плакался не столько в интересах рабов, сколько страдая за честь земледельческого труда, предоставленного людям, у которых ноги были закованы в цепи, руки присуждены к наказанию, лбы отмечены клеймом. Во имя воспоминаний прошлого, а также имея в виду современный ему упадок, он в другом месте протестует против этого гибельного обычая: «Обработка полей рабами из эргастула отвратительна, как отвратительно все то, что исторгнуто у людей, полных отчаяния».
