– Лаврентий Павлович, тут особый случай, – снова возразил Деканозов. – По словам Исаева, рукопись в сейфе, в Лос-Анджелесе… Его друзья и адвокаты имеют право отдать папку только ему и лишь в Америке…

– А если он блефует? – спросил Берия. – Вы такое допускаете?

– А если его книгу все же напечатают?

Берия усмехнулся:

– Боитесь, расскажет о ваших берлинских девках? За такое Хозяин действительно спустит шкуру…

– Но ведь представление на меня, как на посла в рейхе, писал не Молотов, а вы…

Берия неторопливо доел поросенка, отставил тарелку и, тщательно вытерев руки туго накрахмаленной салфеткой, негромко заметил:

– Товарищ заместитель министра иностранных дел, а ведь у порядочных людей это называется шантажом. – И, перейдя на крик, рубанул: – А ну, вон из-за стола, мамацгали! Прочь отсюда!

Деканозов медленно поднялся, вышел из-за стола и, согбенный, приниженный, покинул комнату.

– Что ты предлагаешь? – Берия обернулся к Комурову.

– У нас его жена и сын. Вернее, не то чтобы жена – мать его сына, так точней… Но она старуха, с ней перестарались… И с сыном тоже, парень свернул с ума… А этот Владимиров отказывается работать с Валленбергом, если мы не дадим ему свидания с сыном…

– Он русский?

– Да.

– А если отпустить его бабу и придурка?

– Во-первых, он не поверит… Во-вторых, судя по его словам, он должен периодически приглашать американцев, чтобы они не опубликовали его вещь…

– Да ну и пусть! – взъярился Берия. – Плевать мы хотели!

Комуров покачал головой:

– Первые недели он сидел у нас на даче и диктовал о своей работе, Лаврентий Павлович… У него такие выходы, которых нет и не было ни у кого из наших… То, как он описал убийство Рэма и Штрассера, – всего в паре абзацев, – целиком проецируется на дело Кирова… И это он писал не в камере, а на даче, ожидая, когда мы «подготовим» семью к встрече… Я взял с собою расшифровку, – Комуров вышел в холл, достал из папки рукопись, отдал Берия. – Он был знаком с Каменевым, Бухариным, Крестинским; Дзержинский действительно подписывал на него приказы, и – самое неприятное – мы нашли представление Дзержинского на Красное Знамя этому Владимирову-Исаеву… И Указ ВЦИКа… Мы нашли это только вчера…

– Поезжай на хозяйство, – сказал Берия. – Рукопись я погляжу… Деканози скажи, что приму через неделю, но чтобы он не входил ко мне, а вползал на пузе… Исаева посади к Валленбергу…

– Стоит ли?

– А что? Плох швед?

– Да.

– Но голова варит?

– Даже слишком.

– Замечательно. Пиши не то что каждое их слово, а даже вздох. В воскресенье буду готов к разговору, – и Берия показал глазами на папку Максима Максимовича.

…В Кремль Берия не вернулся: не мог оторваться от работы Исаева; закончил в пять утра, долго ходил по своему сосновому бору, досадливо махнув Саркисову и двум охранникам, чтобы шли прочь, – постоянно маячили за ними затаенными тенями.

«А ведь только один человек, дай ему пистолет в руки, пустит пулю в лоб Старца, – очень медленно, пугаясь самого себя, Берия произнес эти страшные слова и снова оглянулся, не сорвалось ли с языка. – Вот оно, избавление от безумного деспота! Вот какую комбинацию бы разыграть! Вот бы что сунуть Абакумову!»

Ах, Егор, Егор! Как же не хватает тебя, Маленков! Один я, один…

Тогда-то он и сказал себе: «Исаева к такому делу надо готовить впрок, а вот если я не верну в Москву Маленкова, – в самое ближайшее время, – моя карьера кончена, Старец сделался полным психом, настроение меняется пять раз на день, ужас…»

Назавтра Исаева перевели в другую камеру; не успели надзиратели закрыть дверь (что-то сразу удивило в том, какой была эта камера), как стремительная, словно выстрел, догадка отторгла удивление: перед ним был изможденный, поседевший, лимоннолицый Рауль Валленберг.

Он стоял под оконцем, едва пропускавшим свет, прислонившись к стене так, словно хотел вжаться в нее, исчезнуть, и неотрывно смотрел на двух надзирателей: в глазах у него был ужас, сменившийся тяжелой ненавистью.

Только оторвавшись от лица Валленберга, Максим Максимович понял, что его удивило: стены и даже дверь были обиты войлоком; койки – деревянные, шаткие; видимо, узник пытался разбить голову о стену, понял Исаев, несчастный парень…

– Здравствуйте, – сказал он по-русски.

Валленберг молча кивнул.

– Русский еще не выучили?

Валленберг непонимающе пожал плечами, внимательно вглядываясь в лицо Исаева; потом спросил по-немецки:

– Мы не могли с вами где-то встречаться?

Исаев ответил по-английски:

– Мы встречались… То ли в вашем берлинском посольстве, то ли на Вильгельмштрассе, в министерстве иностранных дел, у Вайцзеккера… И, пожалуйста, не говорите со мной о вашем деле, я не отвечу ни на один ваш вопрос и не дам ни единого совета: каждое наше слово записывается…

Валленберг усмехнулся:

– Я знаю… Мне подсаживали многих… Только они… Сначала я вообще ничего не понимал, теперь – знаю что к чему… Вы отказываетесь говорить со мною вообще? Или найдем какую-то нейтральную тему?

– Нейтральную тему найдем… По вашему усмотрению…

– Последние семь месяцев я сижу один… Начал беседовать с самим собою… Первый шаг в шизофрению…

– Отнюдь… Каждый человек постоянно говорит сам с собою… Неважно – про себя или вслух…

– Думаете, я еще не стал пациентом дома умалишенных?

– Я не психиатр, господин Валленберг…

– Вы не представились… Как мне к вам обращаться?

– Называйте меня сокамерник. Так будет лучше – в первую очередь для вас… «Мистер сокамерник» – прекрасное словосочетание…

Заметив книгу, лежавшую на койке Валленберга, удивился:

– А мне отказали в праве пользования библиотекой… Вы – счастливчик…

– Это Библия… Прекрасное издание, странный дар главного следователя, это ведь здесь запрещенная литература.

– Позвольте взглянуть?

– Конечно… Вы шотландец или англичанин?

Исаев сухо ответил:

– Я сокамерник… Мы же уговорились… Ладно? Вам днем лежать разрешают?

– В последнее время – да… Раньше я стоял… Вы давно здесь?

Исаев взял Библию, лег на свою койку, начал листать страницы; сразу же обратил внимание на то, как кто-то отчеркивал на полях ногтем целые фрагменты.

В дверь забарабанили:

– Заключенный номер сорок, вам днем лежать запрещено!

Исаев, словно бы не поняв надзирателя, вопросительно посмотрел на Валленберга, по-прежнему стоявшего у «намордникового» окна; тот пожал плечами:

– Мне такое кричали первые полтора года… По-моему, требуют, чтобы вы поднялись…

– Вы же не знаете русского…

– Это не обязательно… Вам объяснят иначе…

– Лежать запрещено! – повторил надзиратель. – Ясно?! За нарушение режима отправим в карцер!

– Вас в карцер сажали? – поинтересовался Исаев.

Валленберг ответил с усмешкой:

– Здесь в карцеры ставят, сокамерник… Это шкаф, повторяющий человеческое тело; на вторые сутки вы теряете сознание… Стакан воды и ломоть хлеба в день… Мой дядя так мечтал похудеть… Ограничивал себя в еде, два часа в день скакал на моем Пауле, невероятно сноровистый жеребец, плавал, двухчасовой массаж – ничего не помогало бедняге… Ему бы три дня карцера, прекрасная метода для похудания…

«Дурачок, – сострадающе подумал Исаев, – зачем ты даешь столько подробностей тем, кто тебя слушает? Жеребец Пауль – сладкая подробность, ее могут использовать через пару-тройку месяцев, когда ты забудешь о том, что сам назвал своего жеребца, тебя эти подробности могут ошеломить, – как узнали?! – тут-то тебя и начнут колоть вопросами…»

Исаев притулился к стене; как прекрасно, что обито войлоком, в спину не вползает могильный холод. Нежданный подарок, подумал он, странно, отчего мне не разрешено лежать? В моей камере это не возбранялось; видимо, игра уже началась – из меня делают жертву, подчеркивая блага, разрешенные Валленбергу. Ну-ну, пусть себе… Они играют, и мы поиграем…