Литмир - Электронная Библиотека

– Да… Не знаю… За эти годы я приучился ждать, когда сам чело… Фу, как ужасно я говорю… Я растерян, Сашенька… Да, я привык, что люди сами говорят то, что посчитают нужным сказать… Но ведь ты не человек… Ты Сашенька…

– Наш Санечка пропал без вести. – Из ее глаз покатились слезы; лицо было прежним, страдальческим, но губы все же таили в себе какое-то умиротворение, появившееся в первое мгновение их встречи. – Санечка пропал в Праге, в последний день войны… Когда выступили власовцы…

– Ты запрашивала командование? Где он был до исчезновения? С кем встречался? Адреса?

– Я писала всем… Я обратилась даже к товарищу Сталину…

– Отвечали?

– Да… «Никакой информацией не располагаем…» Я писала и товарищу Берия… Три раза… Меня пригласили на Кузнецкий мост…

– Куда? – Исаев не понял. – Что это?

– Это приемная Министерства государственной безопасности…

– Ну? – спросил он нетерпеливо и понял, как бестактен он с этим своим требовательным «ну?».

– Мне сказали, – Сашенька замолчала надолго, потом снова заплакала. – Мне сказали, что Санечка ушел с власовцами…

– Это ложь, – отрезал Исаев.

– Я сказала то же самое.

– Мне обещали с ним встречу, любовь… Или мне врали, или он тоже сидит… Ты давно тут?

– Нет… Меня только что привезли из Бутырок.

– Я спрашиваю, давно ли тебя арестовали?

– Три месяца назад.

Когда я вернулся, сразу же понял Исаев; чуть ли не в тот же день…

– В чем тебя обвиняют?

Из ее глаз еще горше покатились слезы, которые как-то странно молодили морщинистое лицо; безутешность свойственна детству или юности, люди средних лет и старики готовы к потерям, в них нет такого отчаяния, как в малыше или девушке; те еще слишком остро ощущают несправедливость, свою беззащитность и малость, страшное противостояние огромного мира; потом это проходит; утраты меняют людей.

– Сначала пришла похоронка на вас… Потом про нашего Санечку написали… что он пропал без вести… Это очень позорно, вы ведь знаете, как это у нас позорно… А я кинохронику смотрела, бои за Будапешт, бежал наш солдатик, а потом вдруг исчез, прямое попадание мины, облачко, ямка, и ни следа от человека… А матери его: «пропал без вести»… Ни пенсии, ни помощи…

– Саня жив. И он не предатель, – повторил Исаев. – Пожалуйста, верь мне, любовь…

– Вы не называете меня по имени… Почему?

– Потому что у тебя два имени… Одно – Сашенька, а второе – Любовь… В Латинской Америке к женщине обращаются. – «Любовь», «Амор»…

– А теперь я вам расскажу правду, ладно?

– Конечно. Тебе разрешили? Тебя не предупреждали, что мне можно говорить, а что нельзя?

Сашенька покачала головой:

– Нет, меня ни о чем не предупреждали…

– Я боюсь, если ты откроешь всю правду, свидание прервут…

– Мне сказали, что в вашей власти помочь мне…

– Если я сделаю то, что от меня требуют, тебя выпустят? Тебе это сказали?

– Не выпустят… Нет, в общем-то выпустят… Просто не в лагерь отправят, а сошлют – с правом работы по специальности…

– Ты же поэт, – Исаев наконец смог улыбнуться. – Это не специальность, любовь…

– Я учитель русского языка в начальных классах женской школы, Максимушка…

– Ввели раздельное обучение?

– И формочки… Как у гимназистов…

Не понимая толком зачем, он сказал:

– Очень давно я провел ночь в Харбине с Сашей Вертинским… Он пел пронзительную песню: «И две ласточки, как гимназистки, провожают меня на концерт…»

– Я слыхала эту песню… Он часто выступает…

– Где?! В Москве?!

– Конечно, – Сашенька вытерла глаза ладошками. – Он же вернулся… Ему все простили… Он так популярен в Москве…

– Ты увидишь Саню, – повторил Исаев. – Только будь молодцом, ладно?

– Максимушка, вам ничего про меня не говорили?

– Нет.

Сашенька глубоко, прерывисто вздохнула; Максим Максимович чувствовал, как тяжело ей переступить в себе что-то; бедненькая, она хочет мне признаться в том, чего не могло не случиться за четверть века разлуки; он понял, что обязан помочь ей:

– Любовь, что бы ни было с тобою, с кем бы тебя ни сводила жизнь, я буду любить тебя так же, как любил.

И случилось чудо: ее старенькое лицо вдруг озарилось таким счастьем, такой пасхальной надеждой, что он наконец смог увидеть прежнюю Сашеньку, ту, которая жила в его памяти все эти годы.

– Вот сейчас ты стала неотразимо красивой, – сказал Исаев. – Такой, какой жила во мне все время нашей разлуки.

– Максимушка, – голос ее прервался, дрогнул; она резко откинулась, распрямила плечи, ему сразу же передалась ее струнная напряженность. – Любовь, – она улыбнулась через силу, – вы верите мне?

– Как себе…

– Вы верите, что я любила, люблю и буду вас любить и умру с вашим именем в сердце?

– Эта фраза – бумеранг, – Исаев тоже улыбнулся через силу.

– Мы никогда не будем жить вместе, Максимушка… Я сделалась старухой… Вы же сохранили силу и молодость… Вы еще очень молодой, а я больше всего ненавижу принудительность – в чем бы то ни было… Если Господь поможет, мы всегда будем друзьями… Я буду благодарно и счастливо любить вас… Это будет грязно, если я посмею разрешить вам быть подле меня… Вы проклянете жизнь, Максимушка… Она сделается невыносимой для вас… Равенство обязано быть первоосновой отношений… А еще я ненавижу, когда меня жалеют… Так вот, когда мне сказали, что вы погибли, а Санечка пропал без вести, я рухнула… Я запила, Максимушка… Я сделалась алкоголичкой… Да, да, настоящей алкоголичкой… И меня положили в клинику… И меня спас доктор Гелиович… А когда меня выписали, он переехал ко мне, на Фрунзенскую… Он был прописан у своей тетушки, а забрали его у меня на квартире… Через неделю ко мне пришли с обыском – при аресте обыска не делали, он же не прописан, и ордера не было… Меня попросили отдать все его записи и книги. Я ответила, что вещи его у тетушки, мне отдавать нечего… Меня попросили расписаться на каких-то бумагах, я расписалась, начался обыск, и в матраце, в Санечкиной комнате, нашли записные книжки, доллары, брошюры Троцкого, книгу Джона Рида, «Азбуку коммунизма» Бухарина… И меня арестовали… Как пособницу врага народа… Изменника родины… А вчера следователь сказал, что, если я попрошу вас выполнить то, чего от вас ждет командование, меня вышлют… И я смогу спокойно работать… А несчастного, очень доброго, но совершенно нелюбимого мною Гелиовича не расстреляют, а отправят в лагерь…

– Бедненькая ты моя, – прошептал Исаев, – любовь, Сашенька, нежность…

– И все твои ордена при обыске забрали… Мне же вручили их – орден Ленина и два Красных Знамени…

– Ты что-нибудь подписала на допросах, Сашенька?

Дверь камеры резко отворилась, вбежали два надзирателя, подхватили Сашеньку легко, как пушинку, и вынесли из камеры.

– Ничего не подписывай! – крикнул Исаев. – Слышишь?! Будет хуже! Терпи! Я помогу тебе! Держись!

Сергей Сергеевич, стоявший возле двери, заметил:

– Она в обмороке… Не кричите зазря, все равно не услышит… Ну что, пошли? А то без пшенки останетесь, время баланды…

9

Возле камеры, однако, стоял тот вальяжный, внутренне неподвижный мужчина, что сидел за столом-бюро в приемной Аркадия Аркадьевича.

– Добрый день, Всеволод Владимирович… Генерал приглашает вас пообедать. – Следователю, вытянувшемуся по стойке «смирно», сухо бросил: – Вы свободны.

Когда поднимались в лифте, мужчина поинтересовался:

– Как себя вел следователь сегодня? Никаких бестактностей? Был корректен?

– Вполне… Пережить такое горе…

– Какое горе? – мужчина нахмурился.

– У него отец перенес тяжелый инфаркт… Сейчас стало лучше, вот он и перестал быть таким раздражительно-забывчивым…

– Да, да, – рассеянно согласился мужчина. – Как хорошо, что вы отнеслись к нему снисходительно, отец есть отец…

А у немцев такого прокола не могло произойти, подумал Исаев. Видимо, этот хлыщ не посвящен в подробности игры, иначе он бы посочувствовал Сергею Сергеевичу – смерть отца, горе… Интересно, напишет он рапорт о нашем разговоре или нет? Если напишет, его уволят, это точно… Любопытно, как он себя поведет, если я скажу ему о проколе? Ты думаешь использовать его, спросил себя Исаев. Напрасно, не выйдет. Он убежден, что служит Идее и что я действительно враг. Сергей Сергеевич во время первого допроса заметил, что сейчас времена другие, зря никого не сажают, ежовщина выкорчевана товарищем Берия по указанию Вождя; без улик и бесспорных доказательств прокуратура ныне не даст санкции на арест… Какие на меня могут быть улики или доказательства? Да и посадили меня, как выясняется, только для того, чтобы включить в комбинацию по Валленбергу. В теплоход сунули от растерянности, я ж постоянно твердил: «Скорее берите Мюллера, бога ради, товарищи!» В «Лондоне» мотали на излом, на даче начали настоящую игру… И ни слова о Мюллере… Почему? Если бы меня сразу отвезли домой, я бы пошел на любое задание; мы умнеем в камерах, на воле живем иллюзиями… «Отвезли домой», зло повторил он; квартира опечатана, Сашеньку мучают в Бутырках, принуждая учить то, что она должна мне сказать… Бедненькая моя, нежность… А если бы ты приехал раньше? И тебя бы не бросили в камеру? И ты бы узнал ее адрес и пришел к ней? И увидел в ее квартире этого самого доктора Гелиовича?

17
{"b":"24449","o":1}