– Ну как? – спросил Иванов. – Вы ему поверили? Или врет?

– Видимо, вы даете ему какие-то препараты, Аркадий Аркадьевич… Он производит впечатление больного человека… Он малоубедителен… Как Ван дер Люббе…

– Кто? – не понял тот.

– Ван дер Люббе, свидетель гитлеровского обвинения в процессе против Георгия Димитрова…

– Я отдам сотрудника под суд, – тихо, с яростью сказал Аркадий Аркадьевич, – если узнаю, что он применяет недозволенные методы ведения следствия…

Сейчас лучше промолчать, сказал себе Исаев; он должен отдать под суд Сергея Сергеевича, который держал меня на стуле по сорок часов без движения, да еще лампа выжигала глаза…

…Дверь внезапно открылась; вошел невысокого роста человек; Аркадий Аркадьевич замер, подобрался, лицо его резко изменилось, сделалось подобострастным, внимающим…

– Здравия желаю, товарищ Мальков! – отрапортовал он. – Разрешите продолжать работу? Или прикажете отправить заключенного в камеру?

– Нет, нет, продолжайте, – ответил Мальков. – Если не будете возражать, я посижу, послушаю, не обращайте на меня внимания…

…Мальков устроился на стуле с подлокотниками в углу кабинета, возле окна, так, чтобы лица не было видно заключенному, – солнце обтекало его толстое, женственное тело, лицо с коротенькими усами и бородкой-эспаньолкой, в то время как слепящие лучи делали землистое лицо Исаева со впавшими щеками, выпершими скулами и морщинистым лбом четким, как фотография.

– Итак, Всеволод Владимирович, – Иванов заговорил иначе, сдержаннее, даже голос изменился, чуть сел, – по указанию руководства я выполнил две ваши просьбы, что дает вам основание верить, что и последняя, третья, будет выполнена, тем более вы обратились к товарищу Кузнецову и товарищу Лозовскому, другу вашего покойного отца… Могу ли я в присутствии товарища Малькова задать вопрос: вы готовы помочь нам распутать шведский узел?

– Я уже ответил: до тех пор, пока я не увижу сына, все разговоры бессмысленны.

– Разумно ли ставить ультиматум?

Аркадий Аркадьевич отошел к сейфу, стоявшему в углу кабинета, с видимым трудом открыл тяжелую бронированную дверь, достал папку с грифом «совершенно секретно, хранить вечно», предложил:

– Полистайте.

Исаев машинально похлопал себя по карманам:

– Очки-то вы у меня изъяли…

– Вернем, – пообещал Аркадий Аркадьевич и протянул Исаеву свои – маленькие, круглые, в коричневой целлулоидной оправе.

Он дал мне дело Сани, понял Исаев; это – пик нашего противостояния, я должен приготовиться к схватке, я не имею права ее проиграть, грош тебе цена, если ты проиграешь; ты выиграешь ее, потому что ты устал жить, тебе стало это неинтересно после теплохода «Куйбышев», «Лондона» и одиночки; тебе пусто жить после встречи с изломанной Сашенькой, которая невольно выполняет их задания, откуда ей, бедненькой тростиночке, знать наши хитрости… Ты виноват в том, что погубил ее жизнь, ты виноват в том, что твой мальчик сидит в камере; если виноват – искупай вину, принимай бой; смерть – избавление, я мечтаю о ней, но они, эти двое, – люди иной структуры, и то, что они не понимают моей жажды искупления вины, дает мне простор для маневра… Нет, сказал он себе, не торопясь открывать папку, ты виноват не только в том, что погубил самых близких, единственных, ты еще виноват в том, что предал друзей – тех, с кем начинал… Ты предал память Дзержинского, согласившись с тем, что все его помощники – Кедров, Трифонов, Сыроежкин, Уншлихт – «шпионы»; Революцию, разрешив себе смириться с тем, что друзья Ленина оказались «врагами и диверсантами», ты кругом виноват, и то, что ты выкрал Мюллера, закончив этим свою личную борьбу с нацизмом, не снимает с тебя вины… Ладно, сказал он себе, это – прошлое, сейчас ты готов к бою, открывай страницу…

Сначала он увидел изможденное лицо Сани, бритого наголо, в профиль и анфас, отпечатки его пальцев, понял, что папку готовили, потому что не было дат, перевернул следующую страницу, собственноручные показания сына: «Виновным в предъявленных обвинениях не признаю, прошу разрешения обратиться к великому вождю советского народа генералиссимусу Сталину». Затем увидел протокол вербовки сына пражским гестапо – 19 апреля 1945 года; затем шли пять его донесений о работе чешского подполья с адресами, явками, паролями вплоть до 26 апреля, затем была подшита справка гестапо: «По информации агента Шмель арестован руководитель Пражского городского комитета коммунистов Ян, он же Йозеф Смрковский…»

Стоп! Смрковский был арестован перед моей поездкой в Линц! О такого рода победах нам в РСХА сообщали, значит, мне суют липу…

– Дело в том, что указание завербоваться к нацистам дал сыну я, – Исаев поднял глаза на Малькова, словно бы Аркадия Аркадьевича не было рядом с ним. – Он был денщиком полковника военной разведки Берга, связь с РСХА была ему необходима как прикрытие…

– Значит, вы дали ему право предавать гитлеровцам товарища Смрковского, члена ЦК братской партии? – спросил Аркадий Аркадьевич. – Я не могу в это поверить…

Исаев папку захлопнул, брезгливо ее отодвинул от себя:

– Вы не учитываете меру моей информированности… Я знал, когда взяли Смрковского и кто руководил операцией по его захвату… Вы забыли, что я был не кем-то, а штандартенфюрером СС… Если вы намерены так же работать процесс против Валленберга, вас ждет мировой скандал…

Аркадий Аркадьевич взял папку, запер ее в сейф, сел за стол, за свое рабочее место, потер ладонями лицо и бесстрастно поинтересовался:

– Вас надо понимать так, что вы отказываетесь помочь нам?

– Повторяю: до тех пор, пока я не получу встречи с сыном, пока он и Александра Гаврилина не будут освобождены, я палец о палец не ударю.

И тут заговорил Мальков:

– Я хочу отметить ряд ваших ошибок, Аркадий Аркадьевич… Во-первых, вы просили Исаева помочь нам… Это неверно… Речь идет о помощи Родине, большевистской партии, советским людям, которые до сих пор живут в Белоруссии и на Смоленщине в землянках, а денег, чтобы построить им дома, можно просить лишь у шведов… Во-вторых, вы употребили слово «ультиматум» вместо того, чтобы назвать вещи своими именами: «наглость»… В-третьих, мы не вернем очки Исаеву, как вы пообещали, до тех пор, пока он не начнет работать… Если же он не начнет работу по Валленбергу и не заявит об этом сейчас, немедля, в моем присутствии, я попрошу дать мне те материалы на него, которые у вас есть… Они подобраны? Или вы все это время играли с ним в вашу обычную христову доброту?

– Мы не подбирали документы, – откашлявшись, ответил Аркадий Аркадьевич. – Я был убежден в партийной дисциплине Исаева, как-никак старый чекист…

– Если он старый чекист и вы убеждены в его партийной дисциплине, какое вы имеете право держать человека в камере?! – Мальков даже пристукнул пухлой ладонью по ручке кресла. – Вы обязаны извиниться перед ним, уплатить ему компенсацию и выдать квартиру… Почему вы не сделали этого?! Отчего нарушаете Конституцию?! Кто дал вам право на произвол?!

– Товарищ Мальков, разрешите до… – начал было Аркадий Аркадьевич сдавленным, тихим голосом…

– А что вы мне можете доложить? – так же бесстрастно, но прессово-давяще продолжал Мальков. – Что?!

Аркадий Аркадьевич снова открыл сейф, делал он это теперь кряхтяще, с натугой, достал несколько маленьких папочек и, мягко ступая, чуть ли не на цыпочках, подошел к Малькову:

– Это неоформленные эпизоды…

Не скрывая раздражения, Мальков начал листать папки, одну уронил; Аркадий Аркадьевич стремительно поднял ее; первым порывом – Исаев заметил это – было положить ее на колени Малькова, но колени были женстственные, округлые, папка не удержится, соскользнет, конфуз, руководство еще больше разгневается, решил держать в руках…

Не поднимая глаз от папок, Мальков спросил:

– В Югославии, в сорок первом, ваш псевдоним был Юстас?

Исаев снял очки, положил их на стол, потер лицо, разглядывая стены кабинета, – Маркс, Сталин, Берия; на вопрос, обращенный в пустоту, не ответил.