Герман только фыркнул. Элис наклонилась к Максу.

– Надо бы смыть с тебя этот грим.

Вместо ответа он довольно ощутимо схватил её за руку.

– К выступлению я смогу повторить то же самое, – произнесла она, немного растерявшись, когда увидела странный блеск в глазах Макса. Они стали насыщенно-синими, но от них веяло не прежней добротой и наивностью, а самой настоящей страстью.

– Иди сюда, – сказал он, притягивая её к себе.

***

С утра Макс облазил в сети все карты в поисках леса или чего-то отдалённо похожего на него. Выбор его пал на Измайловский парк, потому что все остальные пункты были слишком далеко от дома. Хотелось немного побыть одному, но одиночество на людных улицах Москвы уже порядком ему надоело. Он ценил грязную красоту исторического центра, но порой хотелось чего-то иного. Натянув обычную серую куртку, рваные джинсы и кеды, он молча покинул Воронье Гнездо и отправился в сторону метро. Ему вспомнились слова Германа о том, что в вагоне лучше сидеть на полу, потому что так открывается лучший вид на члены и жопы. Однако он не воспользовался этим советом и приткнулся на так называемом «месте для бомжей» – тройной седушке в конце вагона. Путь предстоял неблизкий: от «Китай-города» с пересадками до «Измайловской». Повезло же пернатому жить в самом центре столицы.

Макс замечтался и пришёл в себя, когда на седушку напротив опустился самый настоящий бомж. Макс их всегда немного побаивался: они напоминали ему зомби из старых голливудских фильмов. Всему виной, наверное, была серия «Саус Парка» с аналогичным сюжетом. Бомж достал из пакета бутылку «Блэйзера» (дешёвого полуторалитрового коктейля, которым питалась дикая неформальная молодёжь, тусившая в переходах и скверах), от одного взгляда на который у Макса заболела печень, вспоминая бурную молодость. Очевидно, бомж как-то не так растолковал его взгляд и, протянув бутылку с кислотно-оранжевой жидкостью, сиплым голосом спросил:

– Буш?

– Нет, спасибо, – ответил Макс, затыкая нос.

Бомж вздохнул, отпил своей отравы и полез в карман, извлекая оттуда конфету.

– Буш?

– Не-а, – ответил Макс, ретируясь в другой конец вагона.

Больше он решил не вступать в контакт с аборигенами подземки. В отличие от большинства приезжих, техническая сторона метро его совсем не пугала, а вот внутренняя жизнь порой нагоняла ужас. Собаки, разъезжающие в вагонах, мыши-полёвки, рассекающие по путям. Ещё страшнее были бабки и бомжи. Ужасы метрополитена не кончались на этом. Макс никогда не думал, что способен чего-то бояться до такой степени. В вагон со зловещим скрипом въехала коляска с безногим инвалидом в военной форме. Гнусавым громким голосом он просил помочь, кто сколько сможет. Макс вжался в сиденье. Реальность и собственное подсознание вдруг поменялись местами. Инвалид смотрел на всех здоровых людей ненавидящим взглядом – конечно же, он хотел видеть каждого из них на своём месте, а самому забрать себе ноги всех пассажиров в вагоне. Наверное, его тележка, проходя по узкому коридору меж сидений, выпускает острые лезвия, которые быстро пилят тонкие кости почти без боли и шума, отрезая ноги всем пассажирам на радость зелёному карлику. Макс больше не мог выносить этого зуда под коленями и взгляда инвалида, продолжавшего клянчить мелочь. Словно острые лезвия циркулярной пилы врезались в его кости. Боли не было, только мерзкий зуд. Точно такой же зуд застрял в мозгу.

Он потянул ноги к себе, полностью забираясь на сиденье. Макс чувствовал, как немеют его пальцы и отнимаются ноги. Обращать внимание на сидевших рядом уже не было сил. Макс сгруппировался, как зародыш, закрыв глаза, прижимая лицо к коленям. По вискам тёплыми струйками стекал пот. Липкий и противный, словно связка червей. В нескольких сантиметрах от него пронеслось смертоносное кресло, громко шурша колёсами, так что даже звук поезда мерк по сравнению с ним. Тело холодело, словно подступала студёная вода. С трудом дотянув до остановки, Макс выскочил из вагона. Ни о каком лесе уже и мысли быть не могло. Бегом по эскалатору наверх и спасительный звонок дрожащими пальцами.

– Слушай. Это смешно и нелепо, но забери меня отсюда.

– Что случилось? Где ты?! – кричал в трубку сонный и взволнованный Герман.

– Я на этой… как её там? – Макс обернулся по сторонам в поисках названия станции. – На «Бауманской». Я не могу спускаться в метро. Я тебе потом всё объясню, просто забери меня отсюда.

Всю историю Макс поведал Герману, когда они ехали на заднем сиденье такси полчаса спустя. Руки тянулись к сигарете каждые пять минут. Салон наполнялся горьким дымом, не спасали даже открытые настежь окна. Благо водитель не возражал.

– Ты, главное, успокойся. Есть у этого города дурное свойство – пробуждать у людей фобии, – твердил Герман. – У кого-то боязнь толпы, у кого-то – птиц. Да и вообще, хрен знает что. Я-то инвалидов не боюсь, просто мерзко становится. Но ты, главное, успокойся и не вспоминай. В следующий раз просто закрой глаза и мысленно перенесись оттуда. Не совсем помогает, но отвлекает зато.

Макс тяжело вздохнул, переваривая события скверного утра. Герман обнял его, гладя по волосам. Но в этих объятьях не было больше никакой педерастии, как в их вчерашней шутке.

– Я периодически наблюдал здесь странные вещи, – продолжил Герман. – Старухи, что торговали по ночам мёртвыми потрохами близ Лубянки, стену ужаса в Староколпачном переулке, мёртвую женщину в Яузе. Москва не город, а энергетический вампир, пожирающий наши страхи.

В день концерта все были на взводе, особенно Герман, чей и без того взрывной характер трансформировался в локальный Везувий. До концерта Максу запретили пить, курить и дышать, ибо вредно для голоса. Впрочем, на два последних пункта потом махнули рукой, иначе им не видать живого вокалиста. Воронёнок по десять раз обзванивал всю группу, громко матерясь, чтобы проверить боеготовность участников.

– При первой же возможности свалю все обязанности на менеджера, – заявил он, чуть не разбив телефон.

– Что там опять? – спросил Макс.

– Лукреция ноет, что не успевает дошить платье. Я посоветовал ей запилить его булавками, всё равно на один раз. Короче, хрен знает, что у нас получится.

Макс удалился подальше от эпицентра стихийного бедствия. Он сам поражался своему спокойствию, накрывавшему его лёгкой волной блаженства. Сегодня он выступит на сцене, и больше уже ничего не надо. Макс спрятался в комнате Элис наедине с проигрывателем и записями Сальери. Где-то ближе к вечеру его всё же выволокли из укрытия.

– За нами скоро приедут. Хватай концертное барахло и возвращайся в мир живых, – сказал Герман, стоя в дверях.

– А я тут подумал: не мог Сальери отравить Моцарта, он был слишком самодостаточен для этого, – ответил Макс невпопад и пошёл собираться.

– Нет, мне кажется, что мог, но только из-за неразделённой любви, – крикнул Герман из другой комнаты.

Мыслями Макс был уже далеко не здесь, а где-то в мире своих песен. Сегодня видения столь плотно объяли его, что было трудно различить контуры обоих миров. Мир грязи и мир мёртвых цветов шли рука об руку. Оба они были отвратительны и уродливы. Но в любой красоте прозревает зерно уродства. Красота в чистом виде безлика, как лист бумаги.

– Ты сегодня что, принял чего-то? – спросил Герман, пока они ехали в машине.

Макс только покачал головой, разглядывая капли дождя, ползущие по стеклу. В окна светил город. Такой ненавистный и любимый, как слишком горькое питьё или переслащённая отрава. И он был прекрасен, как целый мир, даже с трезвых глаз.

– Знаешь, как выглядели клубы в моём городе? – начал он, не поворачиваясь к Герману. – Это был какой-то советский ДК колхозника или кинотеатр тех же годов. Место с обшарпанными стульями и стёсанными ступенями. Там всегда пахло побелкой и пылью. Этот запах было не переглушить даже сигаретами, пивом и потом. И я ходил туда, чтобы один день из моей жизни не был похож на другой. И мне было наплевать на качество звука. Я бы мог напиваться и под жужжание бензопилы.