– Дюльсендорф, – сказал ей санитар и вышел.

– Садитесь, – сказала она, так и не взглянув в мою сторону.

Я сел в мягкое удобное кресло и уставился в никуда.

– Дюльсендорф!

От неожиданности я подпрыгнул.

– Вас ждут, – сказала она, также глядя куда-то в сторону.

Я для приличия постучал и, не дожидаясь приглашения, вошёл внутрь.

Кабинет был огромным, просторным, выполненным в мягких тонах большей частью серого цвета. Возле огромного окна стоял большой стол с мягким удобным креслом, стоившим, наверно, целое состояние. Рядом со столом стояли тоже удобные, дорогие кресла, но попроще. Вдоль стен были стеллажи с книгами, папками, кассетами и прочей ерундой. Излишеств в кабинете не было. Всё было выполнено в стиле изысканной простоты.

За столом сидел мужчина в белом халате, удивительно похожий на доктора Айболита из чёрно-белого детского фильма. Он что-то сосредоточенно писал.

– Здравствуйте, – сказал я нерешительно.

– Здравствуйте. Проходите, присаживайтесь, – он показал рукой на кресло сбоку стола.

– Папироску? – Он протянул мне пачку «Герцеговины флор» – точь-в-точь такие курил Сталин.

– Не откажусь.

Он дал мне прикурить, и я затянулся дымом дорогого хорошего табака.

– Как вам тут у нас? Нравится? – Он улыбнулся обворожительной улыбкой и посмотрел на меня добрыми, удивительно добрыми, проницательными глазами.

Он смотрел на меня, и я полностью терял контроль… нет, не контроль… ладно, пусть будет контроль. Он смотрел на меня, и я чувствовал, что меня накрывает волна неведомого мне ранее экстаза. Этот человек, совершенно незнакомый, чужой человек с добрыми глазами становился для меня самым родным, самым близким существом на всём белом свете. Он был моим богом, этот человек с внешностью доброго доктора. Он – Бог, мой единственный Бог, которому я готов был служить всю оставшуюся жизнь. Прикажи он, и я, не раздумывая, покончил бы с собой или убил бы кого угодно, даже родную мать. Он же улыбнулся мне ещё раз своей обворожительной улыбкой и совершенно спокойно, без грома и молний или неземного света, который обычно сопровождает явления бога, спросил:

– Как устроились?

– Замечательно, – ответил я, – лучше, чем в раю.

– Лучше, чем в раю? – Он ещё раз улыбнулся. – Что ж, рад, что вам здесь понравилось, м…

– Дюльсендорф, Карл Дюльсендорф.

– А я профессор Цветиков, или Марк Израилевич Цветиков, если вам так удобней.

Если мне так удобней! Мне! Я чувствовал себя… пылинка на его туфлях по сравнению со мной казалась мне целой вселенной! Этот человек полностью покорил меня, уничтожил, сделал фанатичным почитателем себя. Даже сейчас, спустя много лет, спустя годы и годы анализирования тех событий, я чувствую в душе трепет и благоговение, когда говорю об этом человеке. И это несмотря на то, что именно он обрёк меня на бесчеловечные мучения эксперимента, к тому же из-за него погибли моя беременная жена и неродившийся ребёнок.

– Нас ждёт большое будущее, Дюльсендорф, – сказал он мне, давая понять, что наш разговор окончен, – помните об этом.

Обед прошёл в неестественной тишине. Все переживали встречу с Цветиковым, по крайней мере, так мне тогда казалось. Нас стало значительно меньше. Человек двадцать так и не попали на обед, царствие им небесное. Возможно, их расстреляли тут же, в лесу, или прокатили на спецмашине, которые частенько применялись у нас в эпоху построения большевизма. Этакая душегубка на колёсах, когда выхлопные газы подаются прямо в будку. Хотя вряд ли. Скорее всего, они тоже пошли как материал для какого-то эксперимента.

После обеда было кино. Показывали один из тех голливудских фильмов, где о развитии сюжета и финале можно узнать уже буквально с первых титров. Я сыто дремал в мягком кресле кинотеатра, изредка обращая внимание на экран. Я был счастлив. Почти. Что-то в глубине души не давало мне покоя. Какая-то тревога прочно удерживала моё сердце.

– Сразу после еды построение возле столовой! – прокричал дежурный санитар и закашлялся.

Шёл пятый день нашего заточения, пятый день жесточайшего отбора. Каждый день отсеивалось по несколько человек, и к этому дню нас осталось: 20 мужчин, 20 женщин и 10 детей возрастом от 8 до 14 лет.

В столовой все только и говорили о предстоящем построении, означающем только одно: перемены. Одни ждали перемен, другие боялись, третьи старались ни о чём не думать, четвёртые…

До меня долетали отдельные фразы из всеобщего гула голосов.

– Настало время, – произнёс напыщенно толстячок с багровой лысиной.

– А что вы такой торжественный? – вступила в разговор бесцветная дама средних лет в больших, портящих её очках.

– Ну как же? Время миссии наступило, – ответил мужичок и посмотрел на даму так, словно она одна не знала о миссии.

– Какой миссии? Вы о чём? – не унималась дама.

– Ну как же… Нас собрали, выбрали лучших…

– Вот-вот, – перебил его молодой парень спортивного вида, – отобрали, весь вопрос в том, для чего?

– А может, нас всё-таки отпустят? – заметила девица лет 16 с прыщавым лицом.

– Щас, догонят и ещё отпустят, – оборвала её дама в очках, – так бы тебя тут кормили, чтобы отпустить.

– Всё ж лучше, чем неизвестность, – вздохнул старичок с семитским лицом.

Всё верно, неизвестность была хуже всего. С самого утра у меня болела душа, ныло сердце и было повышенное желание сбежать, спрятаться, забраться под кровать. Это была паника соло, паника одного человека.

На построении санитары провели перекличку, потом пересчитали нас, словно мы могли куда-нибудь деться с этой подлодки, и только после этого повели в кинотеатр.

На сцену по случаю водрузили небольшую трибуну, возле которой стояли рослые санитары. Нас разместили в передних рядах. Через несколько минут на трибуну быстрой походкой взошёл сам Цветиков.

– Товарищи! – начал он свою речь. – Вас отобрали для добровольного участия в социально-психологическом эксперименте. Вам предстоит провести здесь какое-то время, строго выполняя все наши требования. Требований, или правил, будет немного, но каждое из них, я повторяю, каждое, обязательно для исполнения. Иногда правила будут меняться…

– Вы говорите, добровольного. А если я захочу отказаться? – перебил Цветикова здоровый битюг.

– Вы можете уйти.

– Что, просто встать и уйти?

– Сначала вам надо будет подписать некоторые бумаги, и всё, собственно. Хотите выйти из эксперимента?

– Да нет, я просто так, – смутился битюг и поспешно сел на место.

– Ещё вопросы есть?

Больше вопросов не было.

– Тогда я продолжу. Причиной проведения эксперимента стал рост преступности как у нас в стране, так и во всём мире. До сегодняшнего дня не было придумано ни одного более или менее удачного способа борьбы с преступлениями. Все усилия общества направлены на наказание лиц, уже совершивших преступление, или на жалкие потуги профилактики преступности. В результате, даже в идеальном случае мы имеем уже факт совершённого преступления, то есть урон уже нанесён и теперь общество вынуждено тратить значительные средства на поимку, суд и содержание преступника в течение срока, предусмотренного законом, после чего он выходит на свободу ещё более матёрым преступником. Мы же решили принципиально иначе обозначить проблему. Для нас преступник – это фактически больной человек, неспособный адаптироваться в существующих условиях обитания. Следовательно, преступность, как и любую другую болезнь, следует диагностировать и лечить. Никаких судов, никаких сложных доказательств виновности. Выявление на самой ранней стадии развития симптомов болезни и лечение в специальных медицинских учреждениях. Вот цель нашей с вами работы. В чём же состоит суть данного конкретного эксперимента, я, увы, не вправе вам сообщить.

После этих слов профессор быстрым шагом вышел из зала.

– А теперь, – прокричал дежурный санитар, – вы должны заполнить анкету и подписать кое-какие бумаги. Те же, кто не желает участвовать в эксперименте, могут подойти ко мне.