Когда ко мне пришёл Каменев (прошла целая вечность), я был на грани нервного срыва.

– Здравствуйте, господин Дюльсендорф. Как спалось на новом месте? Сон загадывали?

– Где моя жена? – спросил его я.

– О, за неё не волнуйтесь. Она в полном порядке.

– Я хочу её видеть.

– Нет ничего проще. Помогите мне найти Цветикова, и мы отвезём вас обратно домой.

– Я не знаю, где он.

– Вы не знаете… я вам верю. Вы действительно не знаете наверняка, где он, но вы можете знать, где он может быть, его привычки, интересы. Вы могли совершенно случайно узнать о нём нечто важное, некую зацепку. Пожалуйста, вспомните, помогите нам…

– Я ничего не знаю.

– Я совершенно не вижу у вас желания с нами сотрудничать.

– Поймите, я с радостью бы вам помог, но я не знаю, где он. Мы не виделись несколько лет.

– Я вам верю, господин Дюльсендорф, верю всему, кроме слов «с радостью». Но я прошу вас помочь нам. Напрячь память, воображение, интеллект. Вы же умный человек, Дюльсендорф.

– Но я действительно ничего не знаю.

– Послушайте, Дюльсендорф… Я попытаюсь догадаться… Я, кажется, понял, вам недостаточно того, что я вас прошу об одолжении. Но, может быть, другая просьба заставит вас быть более сговорчивым. Я попрошу вас пройти со мной.

Меня привели в одно из рабочих помещений лаборатории и усадили в особое кресло – детище профессора Цветикова. Это кресло позволяло фиксировать пациента, полностью лишая его возможности двигаться.

– Может, вы избавите нас от всего этого? А, Дюльсендорф? – спросил меня Каменев.

– Я уже сказал вам, что ничего не знаю.

– Ну что ж, Дюльсендорф, это ваш выбор. Генрих.

Генрих принялся, не торопясь, фиксировать меня в кресле.

– Ганс, – сказал Каменев, когда я был прочно прикручен к креслу.

Я приготовился к боли, но они приготовили для меня нечто более изощрённое, чем физическая боль. Ганс вышел из комнаты. Буквально через минуту он вернулся с сыном моего хорошего друга. Его рот был заклеен скотчем.

– Итак, господин Дюльсендорф, надеюсь, просьба этого человека значит для вас несколько больше, чем моя. Не заставляйте его умалять вас проявить благоразумие.

– Но я действительно ничего не знаю.

– Хорошо. Ганс, Генрих. Прошу вас, джентльмены.

Они медленно, нарочито медленно связали ему ноги, перекинули верёвку через блок, прикреплённый к потолку. Они подвесили его за ноги метра на полтора над полом.

– Одно ваше слово, Дюльсендорф, и всё тут же закончится.

– Я ничего не знаю.

– Джентльмены.

Ганс и Генрих взяли по бейсбольной бите и принялись медленно избивать ни в чём не повинного парня. Они били его медленно, нанося не более двух-трёх ударов в минуту, ломали ему ребра, руки, ноги… Я что-то кричал, молил о пощаде, рыдал, угрожал, умалял вновь. Я был на грани сумасшествия…

Они кинули труп парня в мою комнату. На этот раз они оставили включённым свет.

– Ну, как ваши дела, Дюльсендорф? – спросил меня Каменев тоном доброго доктора во время следующего своего визита. – О, нельзя же так. На вас лица нет. Сегодня вы плохо выглядите, мой друг. Бессонница? Я понимаю, вы, наверно, пытались вспомнить, ведь правда? Надеюсь, вы мне скажете, шепнёте на ушко одно или несколько слов. И мы расстанемся, так сказать, друзьями, хотя нет. Я бы не хотел быть вашим другом после того, как вы мне продемонстрировали вчера своё отношение к друзьям. А вот я готов пойти вам навстречу. Вчера вы сказали, что хотите встретиться с женой, и вот сейчас вы её увидите. Вы не хотите в благодарность мне что-то сказать? Нет? Вы неблагодарный человек, Дюльсендорф. Пойдёмте.

Меня привели в ту же комнату, что и вчера, усадили на стул, зафиксировали. Затем Ганс привёл жену.

– Ну что, Дюльсендорф, ваше слово.

– Я вам сказал.

– Что ж, вы сами во всём виноваты.

В комнату вошли какие-то грязные отвратительные бродяги и принялись насиловать мою беременную жену у меня на глазах.

– Дочь! У него есть дочь! – закричал я.

– Где? Говорите, Дюльсендор.

– Остановите их, я всё скажу!

Ганс и Генрих оттащили бродяг от жены, а я рассказал им, где живёт его девочка. Я понимал, что они с ней сделают. Фактически я выносил ей смертный приговор, но я не мог… был не в состоянии смотреть, как…

– Вот видите, Дюльсендорф, при желании вы оказали нам очень большую услугу, и мы отпустим вас и вашу жену. Хотя нет, она перенесла невыносимые страдания, к тому же наверняка ребёнок уже не будет здоровым. Или будет? Ганс?

– Не знаю. Я думаю, лучше проверить.

– Ну так проверьте.

Тогда Ганс ударил её ножом в живот. Она медленно опускалась вниз, а нож продолжал резать её тело. Она рухнула на пол, но перед этим… из неё выпало всё… и… клянусь богом… я видел… это невозможно, но я видел… я видел, как на пол упал наш неродившийся ребёнок…»

Я никогда не был слишком уж впечатлительным, но рассказ Дюльсендорфа подействовал на меня так, словно всё это произошло не с ним, а со мной. Я был убит, уничтожен, размазан, как кусок масла по булке. Это было словно в кошмарном сне. Конечно, если верить Светлане, которой, кстати, совсем не было смысла меня обманывать, это и был сон, самый настоящий сон объевшегося на ночь Города. Бред, Тарковщина или «Пикник на обочине» со своим сталкером в мини-юбке. Или, что уже более правдоподобно, алкогольный делирий во всей своей красе. Я вдруг ощутил себя героем американского фильма ужасов, пытающегося при помощи своего жалкого умишки втиснуть необъяснимое в рамки патентованного американского опять-таки здравого смысла. С одной стороны, это было весьма забавно, с другой… Подобные скептики обычно погибали в первую очередь, и это совсем не внушало мне оптимистичного взгляда на жизнь. Шестое чувство уверенно твердило мне, что это далеко не плод подогретого лошадиной дозой (лошади столько не пьют) алкоголя воображения, а самая что ни на есть не прикрытая ничем реальность. В такую реальность я меньше всего хотел бы верить. Хотя, с другой стороны, не так важно, в какую реальность веришь ты, намного важнее, какая реальность верит в тебя.

Рассудок напрочь отказывался принимать то, что говорил странный человек с экзотической фамилией Дюльсендорф. Его рассказ был невероятным, невозможным, неправдоподобным, в конце концов, но у меня в ушах всё ещё стоял его крик, обрушивший на меня безграничность человеческого горя. Он рассказывал совершенно спокойно, я бы даже сказал, безучастно, как на его глазах погибали любимая жена и неродившийся ребёнок, он говорил, словно речь шла о погоде на завтра или иных совершенно несущественных мелочах. Он закончил рассказ, сделал большой глоток прямо из бутылки и зарыдал или зарычал, я даже не знаю, как назвать его полный отчаянья вопль. Он рыдал без слёз, он кричал, закрыв руками лицо, ничего не видя и не слыша. Для него ничего больше не было во всём мире, кроме горя, вечного, бесконечного горя, над которым…

– Помоги. Не сиди как пень, – вывела меня из ступора Света.

– Что?

– Давай его переложим на диван. Ты в состоянии?

– У меня весь хмель прошёл.

– Вот и хорошо. Бери его… Не урони только.

Её предупреждение было более чем уместным. Дюльсендорф, несмотря на свою тщедушную внешность, оказался достаточно тяжёлым. Его тело было жилистым, мускулистым и совсем не дряблым. Мне бы такое тело. Он был словно боец ушу или ниндзя, «переодетый» в старика. Так в старых китайских фильмах про единоборства молодых актёров гримировали под стариков. Будь я в другом состоянии или расположении духа, меня наверняка бы насторожило подобное несоответствие формы и содержания, но тогда… Тогда я хотел как можно быстрее убраться из этого чёртового тупика. В общем, думать я начал только после того, как свершилось непоправимое, и мне пришлось, что называется, в принудительном порядке срочно анализировать ситуацию. Тогда же я только матерился и тащил тяжёлое тело молодого старика на диван, который был, слава богу, в двух шагах от стола.