— Что, кончается наркоз? Знаю, терпите! Сейчас я его ухвачу!..
Тут же я ощутил, как где-то во мне металл задел за металл. И Кофман торжествующе объявил:
— Готово, вытащил! Теперь все пойдет на лад. Вот, держите на память! — Он сунул в мою обессилевшую руку острый кусочек железа.
Слова Кофмана оправдывались: я пошел на поправку. Только очень уж медленно, "со скрипом". Медики говорят, что именно тогда, когда кого-то хотят быстрее поставить на ноги, чаще всего возникают разные казусы. Так, наверное, получилось и со мной: к незажившим ранам прибавилось воспаление легких. Минули недели, прежде чем я начал осторожно, держась за спинку койки и стену, ходить по палате.
Не стану, впрочем, вдаваться в то, что знакомо каждому, кто был на войне серьезно ранен. Но не могу не сказать о самоотверженных людях, которые заботливо и терпеливо меня выхаживали.
Немало забот доставил я терапевту Нине Федоровне Харламовой. А сколько раз на дню склонялась надо мною старшая сестра Ирина Котляревская, зоркий и умелый помощник лечащих врачей! Она была "морячка" — из флотского госпиталя. Военфельдшер Муся Кондуфорова и медсестра Тося Чабан, сменяя друг друга, следили ночами, чтобы я лежал приподнято (чуть сползу с подушек — начинал задыхаться, а приподняться сам не мог). Не забуду, как радовались эти добрые девушки — кажется, больше меня самого — всякому признаку моего выздоровления.
Когда врачи позволили меня навещать, первыми приехали командарм Иван Ефимович Петров и член Военного совета Михаил Георгиевич Кузнецов. Они посидели пять-шесть минут, улыбались, рассказывали о каких-то пустяках. У меня светлело на душе от одного того, что снова вижу их лица. Но, конечно, очень хотелось что-нибудь услышать о фронтовых делах. Однако говорить со мной об этом, как видно, было запрещено.
— За Приморскую армию можете быть спокойны, — сказал на прощание Иван Ефимович. — А познакомиться с деталями обстановки успеете.
Еще раньше, перед повторной операцией, судьба одарила меня великим, неоценимым подарком: отыскались живыми и невредимыми жена и вся моя семья два сына и дочь, о которых я не имел вестей с первого дня войны.
Белоусов выяснил-таки, что из Белграда они попали на Волгу, в Камышин, разузнал у кого-то, что жена поступила там на работу в госпиталь, сообщил адрес. Но не успел я распорядиться о высылке туда денежного аттестата, как из штаба доставили письмо жены, оказавшейся с ребятами уже в Казахстане, в Джамбуле. В письме пришла даже последняя фотография Борьки — моего младшего, семилетнего сына…
Ко мне стали прорываться Рыжи, Моргунов, Глотов, Ковтун… По их рассказам, сперва вынужденно кратким (засиживаться гостям не давали), постепенно складывалось представление о том, что успело произойти без меня. Правда, до некоторых пор картина получалась довольно однобокой: мне старались сообщать только хорошие новости.
Лишь в середине февраля я узнал, что немцы 18 января вновь овладели Феодосией. Еще позже — о том, что через неделю после меня (при схожих обстоятельствах и тоже на Мекензиевых горах) был ранен осколком мины и прожил после этого всего несколько часов Гавриил Павлович Кедринский, наш боевой начинж (по введенной незадолго до того новой организации инженерных войск он стал также заместителем командующего армией). Похоронили его на Малаховом, рядом с Кудюровым…
Фронт наш назывался уже не Кавказским, а Крымским, штаб находился в Керчи, Командовать фронтом продолжал генерал-лейтенант Д. Т. Козлов, при котором находился в качестве представителя Ставки Л. 3. Мехлис.
А две армии, сосредоточенные на Керченском полуострове, оказывается, так и не вышли за ею пределы. Как получилось, что войска, переправившиеся через пролив ради решительного наступления в глубь Крыма, все еще не развернули это наступление, я долго не мог понять.
— Не ломайте, Николай Иванович, над этим голову, на войне чего не бывает! — уговаривали мои гости. Они уже не рады были, что нарушили запрет разговаривать на служебные темы.
Раз не приближался к нам фронт, созданный на востоке Крыма, то, естественно, особенно не продвинулись и приморцы: наступление с севастопольского плацдарма могло быть только вспомогательным. На ряде участков северного направления наши части вернули еще кое-что из оставленного в декабре. Однако до Качи по-прежнему было далеко.
— Кажется, мне легко будет возвращаться к работе, — пошутил я при очередной встрече с Иваном Ефимовичем. — Изменений как будто немного…
— К сожалению, немного, — согласился Петров. — Все зависит от Керчи, от того, когда там начнут по-настоящему. Пока наша задача — прочно удерживать занимаемые рубежи и быть в готовности частью сил наступать в направлении Бахчисарая. Словом, задача вам знакомая.
Севастополь оставался в осаде. И если в первые дни января казалось, что это уже ненадолго, то теперь, чувствовалось, многие смотрели на положение в Крыму иначе.
Несколько позже меня навестил генерал Воробьев. (Он вступил во временное исполнение обязанностей начальника штаба армии, и, как я знал по себе, отлучаться с командного пункта ему было нелегко.)
— Что Севастополь придется оборонять еще долго и упорно, — сказал, помню, Василий Фролович, — мне стало ясно после того, как немцам удалось снова занять Феодосию. А наши бойцы, которые, кстати, про Феодосию пока не знают (об ее оставлении широко не объявлялось), поняли это, думается, уже по тому, как ожесточенно сопротивляется противник, когда мы пытаемся где-либо его потеснить. Так что из госпиталя можете не спешить, к наступлению, полагаю, не опоздаете… И обороны на вас еще хватит.
В этих своих прогнозах Воробьев, увы, оказался прав.
В один из февральских дней в палату неожиданно ввалился почти весь оперативный отдел с Ковтуном и Костенко во главе. Семен Давыдович, вошедший вместе с моими сослуживцами, предупредил:
— Такую делегацию пускаю в виде особого исключения. — И многозначительно добавил: — Сегодня для этого есть основания.
Оказывается, товарищи пришли поздравить меня с награждением орденом Красного Знамени — первым моим орденом в жизни.
А я, как выяснилось, мог поздравить с такой же наградой Андрея Игнатьевича Ковтуна. И передать поздравления многим-многим другим. В Указах Президиума Верховного Совета, занявших не одну страницу в центральных газетах, стояли фамилии более чем двух тысяч приморцев.
Это было награждение еще за оборону Одессы. В Севастополе представления на отличившихся бойцов и командиров стали рассматриваться на месте, и дело пошло быстрее. А одесские наградные листы посылались в наркомат, причем мы долго не были уверены, дошли ли они туда. Но, как видно, всему свой срок.
Оставшись один, я долго перечитывал столбцы указов, находя новые и новые знакомые имена, вспоминая связанные с ними события, бои.
Четырнадцать приморцев стали Героями Советского Союза. Про большинство их, правда, уже следовало сказать — бывших приморцев. Двенадцать — летчики 69-го истребительного авиаполка майора Льва Львовича Шестакова (сам он тоже получил Героя), который после переброски в Крым выбыл из состава нашей армии и действовал теперь где-то на Кавказе. А раненый молодой комбат из 95-й дивизии Яков Бреус, представленный к Золотой Звезде после памятного августовского боя у станции Карпово, был эвакуирован из Одессы и в Приморскую армию не Вернулся.
Только один из этих четырнадцати оставался у нас — командир минометной роты 31-го стрелкового полка Чапаевской дивизии лейтенант Владимир Поликарпович Симонок. К его одесским заслугам успели прибавиться новые. При отражении декабрьского штурма Севастополя его минометная рота мастерски отсекала неприятельскую пехоту от танков и, как считал командир полка К. М. Мухомедьяров, сорвала не меньше десятка фашистских атак.
Среди удостоенных ордена Ленина были главный одесский и севастопольский фортификатор генерал-майор инженерных войск А. Ф. Хренов, полковник С. И. Серебров — геройский командир 161-го стрелкового, отправленный после тяжелого ранения в тыловой госпиталь, подполковник А. О. Кургинян, для которого награда оказалась посмертной…
