В бригаде Потапова я выполнил свой план: обошел по первой траншее весь передний край. И как водится, чем дальше шел, тем больше накапливалось замечаний к разговору с комбригом и начальником штаба.

Народ в бригаде золотой. Но вот надежно окапываться, оборудовать занятые позиции так, чтобы были хороши не только как исходные для движения вперед, а и для упорной обороны, этих удальцов все еще не приучили.

"Взять бы да сводить, будь на то время, весь начсостав, вплоть до отделенных, в бригаду Жидилова, — размышлял я. — Там моряков куда больше. А как умеют зарыться в землю! Побывали под Ишунью, и там, в степи, наверное, навсегда поняли, что значит окопаться или не окопаться по-настоящему".

И со стыками оказалось не все ладно. Тут уж я не успокоился, пока при мне не сомкнулись теснее подразделения смежных батальонов.

Удовлетворенный тем, что успел сделать, и заключительным разговором на бригадном КП, я не жалел, что задержался у Потапова несколько дольше намеченного. Пора было, однако, пока не начало темнеть, двигаться к чапаевцам.

По пути, еще на участке 79-й бригады, завернул на заросшую кустарником высотку: хотелось взглянуть на отрог Камышловского оврага, плохо просматривавшийся из траншей. Со мной шли Кохаров и командир-моряк из штаба Потапова. Внизу, на дороге, ждал Володя Ковтун с машиной.

Высотка оказалась что надо: видны и интересовавший меня отрог и главная выемка Камышловского оврага (кто только окрестил оврагом эту живописную, резко очерченную долину!) на всю километровую ширь. Косые лучи предзакатного солнца, пробившиеся сквозь облака, хорошо освещали восточный, занятый противником склон.

Но осматриваться довелось недолго. Провизжав у нас над головой, разорвалась где-то позади крупнокалиберная мина. А через несколько секунд другая — впереди. Вот тебе на — попали в вилку!..

Следующая мина упала совсем близко. Меня обдало сзади жаром и сильно ударило под лопатку будто горячим кирпичом (в голове мелькнуло: отскочил камень). Устояв на ногах, я обернулся и увидел неподвижно лежащего Кохарова. Моряк из штаба тоже упал, но старался встать.

Откуда-то мгновенно появились несколько бойцов. Я приказал им нести моряка и Кохарова к машине и передать водителю, чтобы вез в медсанбат, меня не ждал.

Выбираясь следом за ними из кустарника, услышал чьи-то слова: "Старший лейтенант мертвый". Понял, что это про Кохарова. Как в тумане увидел уходящую эмку.

"Контузило меня, что ли? — с досадой думал я, чувствуя нарастающую противную слабость. — Сейчас это должно пройти".

Однако передвигать ноги становилось все тяжелее. На мое счастье, на дороге показалась полуторка, очевидно доставлявшая боеприпасы.

Сев в кабину, вновь попытался дать себе отчет в своем состоянии, но разобраться в нем почему-то не удавалось. Попробовал закурить — не получилось и это, что-то мешало. Когда въехали в город, уже сознавал, что в наше подземелье по крутой лестнице, пожалуй, не спущусь. Велел шоферу повернуть к домику, где "стоял на квартире" и иногда отдыхал, — там был телефон.

И только вылезая из машины, заметил на себе кровь — она текла из рукава бекеши и по ноге. Сил хватило ровно на то, чтобы войти в свою комнату, опуститься на диванчик, снять трубку и соединиться со штабом. Услышав голос майора Ковтуна, попросил его подняться ко мне наверх. Положить трубку на аппарат, как потом выяснилось, уже не сумел.

К сознанию меня вернули Ковтун и начсанарм Соколовский, когда стаскивали намокшую бекешу.

— Счастлив ваш бог! — воскликнул Давид Григорьевич, ощупывая мою спину.

Поняв это в том смысле, что ранение легкое, и услышав затем что-то про госпиталь, я невпопад возразил:

— Может быть, ограничимся перевязкой?

В следующий раз очнулся под ярким светом направленных на меня ламп уже на операционном столе. Ощутив на ногах, накрытых белым, не снятые почему-то сапоги (не сняли их просто в спешке), хотел о них напомнить, но решил, что, наверно, так надо — врачам виднее. Да и некогда уже было.

Подробности происшедшего в тот день стали известны мне значительно позже.

В меня попали три осколка разорвавшейся сзади мины. Самый крупный, с половину спичечного коробка, пробив лопатку и раздробив ребро, не дошел одного сантиметра до сердца. А слова Соколовского "Счастлив ваш бог!" относились к тому, что в рану втянуло, плотно ее заткнув, ткань и вату, вырванные из бекеши. Случайный тампон предотвратил слишком большую потерю крови. Очевидно, благодаря ему я смог даже без перевязки некоторое время оставаться на ногах.

Чтобы добраться до этого осколка, пришлось делать разрезы между ребрами. Одной операцией дело не ограничилось. Возникли осложнения, понадобилась вторая: давал о себе знать другой осколок, который сразу не нашли, а может, решили пока не трогать.

Но это уже было потом. А сколько-то дней я провел совсем выключенным из окружающей жизни. Приходя время от времени в полусознание, плохо представлял, где нахожусь: как и куда везли, не помнил.

Заметив как-то, что я приоткрыл глаза и всматриваюсь в темноватое окно (его закрывала глухая стена соседнего здания), дежурная сестра успокаивающе зашептала:

— В Севастополе вы, товарищ генерал, в Севастополе. В самом центре, на горе… Тут Первая совбольница помещалась, а теперь наш госпиталь, пэ-пэ-ге двести шестьдесят восемь…

Когда смог наконец сознательно познакомиться со своим лечащим врачом Семеном Давыдовичем Литваком — главным хирургом госпиталя, услышал от него, что сюда каждый день приезжает командарм. Ко мне генерала Петрова не пускали, но он все ездил, чтобы поговорить с врачами.

Я считался пока нетранспортабельным, однако по всем медицинским показателям подлежал, как только немного окрепну, эвакуации на Большую землю. Но командующий, как я потом узнал, заранее распорядился никуда меня не отправлять. В штаб фронта немного погодя сообщили: "Оставлен на излечение при армии и в ближайшее время, видимо, возвратится к исполнению службы".

Милый Семен Давыдович, старательно меня обманывая, называл заниженную температуру, объяснял своей "неловкостью", за которую постоянно извинялся, мучительную болезненность перевязок с выпусканием накапливавшегося в ране гноя. Но командарму он, надо полагать, докладывал о моем состоянии то, что есть. Как я был благодарен Ивану Ефимовичу, продолжавшему верить в мои силы!

Во второй раз меня оперировал Валентин Соломонович Кофман.

Об этом одесском профессоре, ставшем, когда началась оборона его родного города, армейским хирургом, мне много рассказывал начсанарм Соколовский. Я знал, что в первую мировую войну Кофман гимназистом убежал на турецкий фронт помогать отцу, врачу кавалерийской бригады. Он участвовал в революции, в гражданскую был комиссаром. В институт поступил уже не юнцом, но в тридцать с чем-то лет стал доктором медицинских наук. Быстро освоившись у нас в армии, этот редкостно энергичный и работоспособный человек успевал на войне быть не только организатором и хирургом-практиком, а и педагогом, ученым.

За три дня до того, как приморцам пришлось оставить Одессу, в типографии армейской газеты были отпечатаны триста экземпляров его научной работы, задуманной как пособие для медиков, призванных из запаса. В ней обобщался опыт обработки раненых в войсковом районе. А в Севастополе под руководством Кофмана уже создавался коллективный труд по полевой хирургии. Многие врачи готовили по заданиям профессора рефераты, в медсанбатах, как только позволяла обстановка, проводились научные конференции…

У Валентина Соломоновича было запоминающееся лицо: очень бледное, почти белое, с крупными, выразительными чертами. В ярком освещении операционной оно выглядело еще внушительнее. В движениях Кофмана, в манере держаться сквозила покоряющая уверенность, голос звучал громко, резко.

Операция делалась под местным наркозом. Когда я зашевелился от внезапной боли, грозный армхирург прикрикнул: