Песня мужчин пастушьего племени Прежде, Зверя увидав, прочь бежали мы стремглав, Наше скверное оружие кляня. Хуже в мире нет напасти, чем у зверя быть во власти — Да ведь зубы у него острей кремня! Свист кремневых стрел непрочных не страшил воров полночных, Только скалились они: мол, не возьмешь! Но теперь, но теперь – берегись, коварный зверь! С нами тот, кто принес Поющий Нож. Вот идет он сам и следом тень – не задень! В честь него устроим нынче пир. Пусть теперь бросает Зверя в дрожь – вот он, Нож! Вот он, сам великий бог Тир! Долго, долго думал бог и придумать все не мог, Как избавить свой народ от Злого Пса. Человек (он был уверен) должен сладить с диким Зверем, И отправился он в Темные Леса. У людей в тени древесной видел он клинок чудесный И решился раздобыть его для нас. За клинок в краю далеком заплатил он правым оком, — С нами тот, кто народ от Зверя спас! Расскажите мертвым и живым – верх за ним! Пусть об этом знает целый мир. Пусть теперь бросает Зверя в дрожь – вот он, Нож! Вот он, сам великий бог Тир! Наши жены с детворой даже сумрачной порой Без опаски смогут выйти погулять. И пасти мы сможем стадо где угодно, и не надо Перед стрижкою охрану выставлять. Есть обеими руками, спать обоими глазами, Жить без страха сможем мы теперь: Побежден убийца злой, Серый Дьявол, Вор Ночной, Устрашился и бежит коварный Зверь! Да-да-да! Клыкастый Пес хвост поджал, повесил нос — Прочь бежит от нас теперь свирепый Зверь! Подпевай: Вот идет он сам и следом тень – не задень! В честь него устроим нынче пир. Погляди, бросает Зверя в дрожь – вот он, Нож! Вот он, сам великий бог Тир! Перевод М. Бородицкой Брат Широкая Нога Филадельфия давно уже не та, Мой рассказ о ней – туристу не подмога. Если доведется вам вновь пройтись по тем местам, Вы из прежнего отыщете немного. О лукавом Талейране, утверждать берусь заране, Здесь, наверное, и слыхом не слыхали, И какой немецкий герр строил церковь (там, где сквер), Не расскажут вам мальчишки на причале. Все давным-давно прошло и миновало, Говорю вам, не осталось и следа… Ровно тысяча семьсот девяносто третий год — Вот какое было времечко тогда! Филадельфия теперь уже не та, Тех людей и тех домишек нет в помине, И не ходят с давних пор дилижансы в Балтимор, Скорый поезд вас туда доставит ныне. Нет уж больше той аптеки, где еще в минувшем веке Старый Тоби продавал свои пилюли, Нет и бани на углу, где плясали на балу До рассвета – в дыме, в топоте и гуле! Все прошло, и протекло, и миновало, Говорю вам, не осталось и следа… Славный тысяча семьсот девяносто третий год, Что за время было – горе не беда! Филадельфия теперь уже не та, На ночлег в любом отеле вас устроят — Но «Оленя», где живал сам великий генерал, Не найти, и даже спрашивать не стоит. Не припомнят лютеране, старой церкви прихожане, Как, бывало, спозаранку в воскресенье Накрахмаленным чепцам, добродетельным сердцам Пастор Медер проповедовал смиренье. Все давным-давно прошло и миновало, Бедный пастор похоронен и забыт, Ибо тысяча семьсот девяносто третий год Нам никто и никогда не возвратит. Филадельфия теперь уже не та, Но за городом, где слаще дух свободы, Оглянитесь лишь вокруг – и на север и на юг Те же тянутся леса, луга и воды. Так же веет в полдень знойный аромат из чащи хвойной И пьянит прохладный запах винограда, Дрозд поет из гущи крон, и горит осенний клен Ярче грозного индейского наряда. Всё на месте, все как прежде, все как было, — И озера, и холмы, и облака. Миновали времена, позабылись имена, Только это остается на века. Перевод М. Бородицкой Это был их последний день на побережье. Пока шли сборы и укладывались сундуки, дети отпросились погулять и зашагали вниз по склону, к потускневшему вечернему морю.
Прилив у меловых скал не подавал никаких признаков жизни; только маленькие морщинистые волны тихонько всхлипывали на прибрежном песке от Нью-Хейвена до самого Брайтона, расстилавшего над Ла-Маншем свой серый дымок. Они подошли к Площадке – так называлось место, где прибрежные скалы были всего в несколько футов вышиной. Там стояла лебедка, чтобы поднимать гальку с пляжа. Чуть поодаль виднелись домики береговой охраны, и деревянный турок в чалме, когда-то украшавший нос корабля, глазел на пришельцев поверх забора. – Завтра в это время мы наконец-то будем дома, – сказала Уна. – Терпеть не могу море! – Нет, посередке оно, наверно, ничего, – вздохнул Дан. – А самые скучные места – по краям. На крыльцо домика вышел Кордери, их знакомый из береговой охраны, поглядел в подзорную трубу на рыбачьи лодки и, защелкнув футляр, направился куда-то вдоль берега. Он уходил, постепенно уменьшаясь, все дальше по краю обрыва, где через каждые несколько ярдов белели аккуратные меловые пирамидки – чтобы ночью не сбиться с пути. |
