— Вытряхните все, чем вам заморочили голову фашистские молодчики. Старой фашистской Германии вы уже не увидите. Когда вы вернетесь, от фашистов одни могилы останутся. Да и тех не будет: ваш же народ, своими руками, сровняет их с землей.

Опять взбросилась, порывисто и нервно, голова.

— Германия до сих пор выходила победительницей из всех войн. А вы думаете...

Он рассмеялся:

— Я не думаю, я — уверен! И если бы вы знали нашу родину, как мы знаем... нет, скажу вернее: как мы ее узнали сейчас, в эти дни... в мирное время это не так чувствовалось, не так сознавалось: спокойная, счастливая жизнь нас немного забаюкала, надо признаться! — вы бы тоже были уверены в неизбежности, неотвратимости нашей победы.

— Но германские войска продвигаются все глубже в вашу землю. И — стремительно.

Шукур усмехнулся.

— Есть чудесная старая немецкая баллада Бюргера: «Мертвецы скачут быстро». Это ваш поход. Из него никто не вернется.

Она смотрела на него исподлобья, не сводя глаз.

— Вы — коммунист?

— Да, — ответил Шукур. — То есть в партии официально я не состою. Быть партийцем — высшая честь, и я подам заявление, просьбу о приеме в партию тогда только, когда подвигом заслужу перед своим сознанием и совестью это великое право. Но путь к подвигу, путь к самым высшим достижениям у нас открыт независимо от того, состоит ли человек в партии или нет. С партийным билетом или без него, — мы все сталинцы. А стало быть — коммунисты.

Он улыбнулся.

— Иначе и не может быть: мы же все — братья.

В дверь стукнули, напоминаньем: лейтенант, очевидно.

Шукур потемнел. Время уходит, время на исходе, а он еще даже не начал...

— Вас зовут? — спросила Менгден, и в голосе прозвучала подозрительная нота. — Разве у вас так часто сменяют часовых?

— Я не часовой, иначе бы я не разговаривал с вами, — быстро сказал Шукур. Мысль пришла: не своя, но все равно, она показалась удачной. — Я видел вас на допросе. И попросил разрешения с вами поговорить. По душе. Я тоже радист, мы работаем в одной специальности, значит любим одно и то же дело. А это очень важно: нам легче понять друг друга. Слушайте... Если вы хотите что-нибудь передать туда, за наш фронт, своим... У вас там, может быть, что-нибудь личное — муж, жених, сестра, вы хотите кого-нибудь успокоить... Или вообще передать, что вы в плену и вас никто не обидел... Я передам. Скажите мне позывные вашего штаба и вашего бомбардировщика. И на какой волне передать...

Пристальные глаза Менгден потухли. У губ легла тяжелая складка. И они сжались наглухо.

— У меня нет никого. И мне не надо никого.

Шукур гневно тряхнул головой. Он расправил еще шире широкие свои плечи, поднял грудь и скомандовал отрывисто и резко:

— Встать! Смирно! Ваши позывные?

Менгден встала и вытянулась во фронт. Она ответила звонко:

— Штаб — 0-23-60; я —17-30. Волна 110.

Из соседней комнаты донеслось дикое рычание. Бешеный удар в дощатую перегородку. Менгден откинула голову назад. Губы дрогнули.

— Это — штурман. Он слышал... Он... сюда не может войти?

— Есть?

Шукур кивнул. Он не сразу понял, что говорит ему лейтенант, шагая рядом быстрым шагом к штабу.

Он хотел было спросить майора, рассказать подробно, но майор с первого же слова остановил.

— Вы уверены, что позывные подлинные?

У Шукура от вопроса майора похолодели виски. До этой секунды у него сомнений не было. Но в самом деле, разве можно ручаться, что она не разыграла комедии, не обманула... Ведь борьба идет на смерть. И радистка не могла не понять, зачем нужны позывные. А люди не меняются так, в полчаса.

— Подлинные, я думаю, товарищ майор, — ответил он. Но в голосе, вопреки воле, прорвался тот самый девичий фальцет, которым он пел песню. — Она, кажется, искренно. И потом: она испугалась, что штурман услышал...

Майор подумал минуту.

— Пожалуй... вот что. Возьмите ее с собою. Заглазно, так сказать, солгать — это одно. А когда вы при ней станете соединяться со штабом и она будет знать, что сейчас же, тут же на месте, могут поймать с поличным — и не такие, как у нее, нервы не выдержат. Чем-нибудь да выдаст себя, какая-нибудь жилка обязательно дрогнет. И, может быть, удастся еще дело поправить.

Он обернулся к лейтенанту.

— Вызовите машину. Из штаба связываться нельзя: немцы пропеленгуют и, если определят, что с ними говорят из Медведкова, сразу сообразят, в чем тут дело и что такое Медведково. Придется отправить километров на пятнадцать-двадцать в сторону.

Лейтенант наклонился над картой. Майор посмотрел через его плечо.

— Ну, скажем, в лес у Манухина. Там наших войск нет, и в смысле вынужденной посадки местность правдоподобная. Я вам все же, товарищ Шукур, Колдунова придам. Хоть у него и фундаментальный бас, но, смотря по обстоятельствам, может быть, придется с микрофона на ключ переходить. Да и за Менгден этой присмотр нужен. Товарищ лейтенант, выдайте товарищу Сопар-Оглы немецкий код под расписку.

До лесу — восемнадцать километров — промчались быстро. Машину вел Колдунов, Шукур придерживал переносную рацию, оберегая ее от жестоких толчков: «газик» вихлял на глубоких колеях, искромсавших дорогу. Менгден крепко держалась за борт бледными пальцами, затерявшимися в широком рукаве красноармейской шинели, которую приказал надеть капитан, чтоб она не привлекала внимания.

Кругом на полях шла уборка. У многих колхозников — патронные сумки через плечо. На окраине поля составлены в козлы винтовки. Но звонко, широким, раздольным распевом звучала над жнивьем песня жнецов — стародавняя, но по-новому зазвучавшая в новом, колхозном быту.

По лесу, на глухом, узком, извилистом проселке, пришлось сбавить скорость. Хотя «газики» наши такие машины, что на них можно, собственно, даже на дерево взъехать, но на таких ухабах, как здесь, — того и гляди лопнут рессоры. Шукур толкнул Колдунова в плечо.

— Сойдем. Пешком надежнее. И быстрее.

Остановились, отвели машину в сторону, в лес, замаскировали ветками. Пошли дальше пешком, пробираясь узенькой, чуть заметной тропкой, сквозь кустарник и подлесок: гуськом, в затылок друг другу, Менгден посередине.

Шукур шепнул, подравниваясь к Колдунову:

— Не оглядывайся. Крадется кто-то... за нами.

Колдунов прислушался. Действительно: чуть-чуть похрустывают ветки позади, справа от тропки, — где гуще заросли. Шукур шепнул:

— Свои, наверно. Но все-таки остеречься надо: может быть, из тыловых шакалов. Немцы не жалеют людей на диверсии. А у нас еще военнопленная эта... Сворачивай с нею вправо, а я — влево пойду, в обход, в тыл ему. Если надобность будет — крикну: ты с того фланга поддержишь. Мигом: время — на счету.

— А с пленной как быть, в таком случае?

Но Шукур только рукой отмахнулся.

Они разошлись. Из кустов, позади, поднялась вихрастая всклокоченная голова. Мальчик. Он метал глазами вправо и влево, вслед уходившим: за кем итти? Колдунов, Менгден и Сопар-Оглы уже скрылись за деревьями, затих громкий сначала хруст ветвей под их удаляющимися шагами. Мальчик выскочил на дорогу. Он был маленький и худой, босиком, руки и колена перемазаны землею, лицо исцарапано. И следом за ним второй, тоже с пионерским галстуком на шее.

— Они, — шопотом сказал первый и сжал руки. — Точь-в-точь как дозорные с колхоза Дзержинского говорили: трое в красноармейском, у одного ящик какой-то либо сумка.. Не упустить бы... Беги в колхоз, чтобы отряд истребительный прислали, а я за левым пойду... за тем, что с ящиком... Наверно, он и есть самый главный диверсант.

— Непохоже, — с сомнением помотал головою второй. — Видал, как они шли? По чужой земле так не ходят. Красноармейцы это, свои, Петя.

— «Свои», — передразнил Петя. — Зачем красноармейцы, на ночь глядя, в лес потащатся, да еще с ящиком? От Малых Озер идут, а там и войск нет. Беги. А то...