— Здравствуйте, — сказал Эрнест. Он робел, стеснялся; он злился на себя, зная, что краснеет, и от одной этой мысли заливался краской по самую шею. Дотронувшись до копчика носа платком, он неуклюжим движением спрятал его обратно в карман. Совершенно ясно, что его здесь сочтут круглым дураком.

— Суньте куда-нибудь пальто и шляпу, — сказал Уилсон. — Сейчас мы начнем. — Он раздал партии. — Это новинка, друзья. Фокстрот «Луна Аризоны». Испробуем его завтра у Хэррьерса. Эрни, вы следите за мной в зеркало. А ты, Чэд, не очень усердствуй на своем барабане. Соседи опять жаловались.

— Есть, сэр.

— Берите табуретку, Эрни. Приготовился, Док? Ну, дружно! Пошли!

Волны джаза подхватили Эрнеста. Тут не было ни вступительных тактов для разгона, ни робкого касания холодной воды кончиками пальцев. Пришлось сразу вниз головой броситься в бурное море. Несколько секунд беспомощного барахтанья, и Эрнест, потонув в оглушительном реве саксофона, сбился с такта и замолчал. Рыжик остановил музыкантов.

— Простите, пожалуйста, — извинился Эрнест, весь побагровев.

— Ничего, ничего. Вы только акцентируйте посильнее и не обращайте внимания на пояснительные знаки. Это для пения. Танцующим нужен четкий ритм — раз-два. Понимаете? Ну, вот. Шпарьте, друзья!

Четкий ритм, мерное движение. Эрнест всеми силами старался не сплоховать. Это всего-навсего джаз, но он докажет им, что может играть и такую музыку. Он держал ритм, держал самую основу его, проскакивая паузы, знаки поворота, ritardando и accelerando, круша их, словно танком, и, наконец, автоматическая точность движения захватила его и грубо подчинила своей власти. С точки зрения искусства это было варварство, но такая музыка въедалась в мозг и проникала в кровь, словно сильное возбуждающее средство. Эрнест именно поэтому так восставал против нее.

Рыжик Уилсон работал над своим оркестром с большим упорством. Вскоре он сбросил с себя пиджак. Достаточно было малейшей нечеткости, и его смычок уже стучал по каминной доске, требуя остановки.

— Одна такая нота — и кончено, танцующие собьются с ритма. Ну, еще разок. Пошли — раз-два...

— У вас неплохо получается, Эрни, — сказал он в одну из пауз. — Только не жалейте вы клавиши! Шпарьте по ним сильнее. И берите октавы не мизинчиком, а средним пальцем. Громче, громче!

И вдруг глаза у него загорелись. — Громче, громче, — повторил он вполголоса, околдованный ритмом этих слов. Он застыл на месте, словно в экстазе. — Ну, друзья, кажется, нашел!

— Простите... — начал было Эрнест.

— Тсс! — Рыжик знаком остановил его. Он беззвучно шевелил губами, устремив взор в пространство. —Получается, друзья! — раздался через секунду его взволнованный голос. — Слушайте! Как вам это понравится?

И, покачиваясь из стороны в сторону, Рыжик произнес нараспев:

— Ну, как? — он с надеждой обвел всех глазами.

— Недурно, — отозвался Док Питерс после паузы, которая затянулась на секунду больше, чем следовало. Бек Уилсон тоже признал, что «задумано неплохо».

— Эрни, пустите меня к роялю, — сказал Рыжик и начал импровизировать. Такие перерывы репетиций были здесь в порядке вещей.

— Нет, не годится, — сказал Рыжик, пробуя подобрать мелодию. — Слишком похоже на «Леди Банджо». Чорт, ведь только что было в голове — чудесный мотивчик!

— Может быть, так? — сказал Бек Уилсон и извлек на пробу несколько нот из своего саксофона. Рыжик покачал головой. Эрнест понял, что он не любитель чужих идей.

— Слишком монотонно. В такой штучке должен быть огонек. Ничего, я потом вспомню, — и он записал слова в блокнот, всегда лежавший под руками на предмет запечатления вдохновенных порывов.

Мечтой Рыжика, как вскоре узнал Эрнест, было создание боевика. Всем членам «Гармонической пятерки» хотелось создать боевик, но Рыжику больше всех. В сущности говоря, это было его главной заботой. Днем он подвизался в качестве электромонтера в одной фирме, где не благоволил к тем служащим, которые занимались до поздней ночи посторонними делами и были склонны к урезыванию утренних часов своей основной работы. Создание боевика было единственным способом вырваться из-под этой тирании. Боевики писали люди самых разнообразных профессий: полисмены, священники, бармены, адвокаты. Стоит только написать боевик, и перед вами откроются врата к богатству. А дальше вы вступаете в тот мир, где издатели, граммофонные компании, кинофирмы и Британская радиовещательная корпорация толпой окружат вас, наперебой предлагая крупные контракты. Вся загвоздка в том, что заранее никогда не угадаешь, какая вещь станет боевиком, а какая нет. Этого не могут сказать даже музыкальные издатели. Вот почему, пояснил Рыжик, они отвергают столько хороших рукописей.

Спустя несколько часов Эрнест вышел на вольный воздух, в прохладу темной улицы; он был весь в поту, в ушах у него все еще стоял грохот. Какая дребедень! Какая безобразная какофония! A отделаться от нее невозможно. Она отдается во всем теле и не хочет затихнуть. Он брел вверх по Кэмберленд-авеню, чувствуя, как его ноги сами отбивают такт по тротуару, а в усталом мозгу не умолкают рев саксофона и барабанная дробь.

Вернувшись домой в «Золотой дождь», он развернул захваченные с собой ноты. Хотя проба сошла сравнительно удачно, поупражняться все-таки не мешает. А какие диковинные названия у этой чепухи! Достаточно одних заголовков, чтобы отпугнуть всякого человека со вкусом: «Мэри в сквере», «Я жду тебя, бэби». Если раньше на глаза ему попадалась такая, с позволения сказать, музыкальная продукция, он брал ее двумя пальчиками, прежде чем сесть за рояль, и откладывал подальше, точно в ней была какая-то зараза. Теперь уже в гостях такой изысканной брезгливостью не щегольнешь. Да, это самые настоящие боевики. Рыжик Уилсон уверял его, что такие штучки приносят авторам горы денег.

Пальцы Эрнеста легли на клавиши. Он сам не звал, что играет, кажется, это был Шопен. Мелодия чистая, как лунный свет, освежающая, как дождь. Он играл до тех пор, пока память не изменила ему. Потом задумался. «Побольше огонька, огонька!» — требовал Рыжик. Если Эрнест хочет заработать пятнадцать шиллингов, придется дать им этот огонек. Он взял первую уилсоновскую тетрадку, раскрыл ее и, вспомнив наставления своего нового шефа, решительно двинулся в бой.

— Славная вещичка, Эрнест, — сказал мистер Бантинг, покинувши свое кресло ради такого красивого мотива.

— Очень славная. Что это?

— «Луна Аризоны».

— Песенка? — спросил мистер Бантинг, с интересом заглядывая ему через плечо, — Я так и думал, что не соната. Ну-ка, сыграй еще разок.

«Аризона, твоя луна (пом, пом) чародейства и та-ай-ны пол-на-а», — сыграл Эрнест. Мистер Бантинг вынул трубку изо рта, откашлялся и начал подпевать с хрипотцой. — Недурненькая вещица, мелодичная.

— Это фокстрот. Я поступил в джаз-банд. Пятнадцать шиллингов в вечер. — Возвестив о своем самопожертвовании. Эрнест ждал, что отец оценит это и проникнется к нему благодарностью.

— А вот Генри Холл. Эту песенку я слышал по радио. Ну-ка, Эрнест, изобрази.

Эрнест бросил свирепый взгляд на ноты. Разве отец не понимает, как ему тяжело играть в джаз-банде, как ему ненавистна эта музыка? Зачем он так говорит? Хоть бы капля благодарности! Неужели у него такое убогое воображение?

Повидимому, воображение у мистера Бантинга было действительно убогое. Он рылся в нотах, словно маленький мальчик, с увлечением разглядывающий подарок, ко дню рождения.

— Почему ты никогда не покупаешь таких нот? Сыграй вот этот припев. Какие там слова?

Эрнест заиграл. Он играл с остервенением, с ненавистью. И чем больше он ненавидел, тем сильнее ударял по клавишам, а чем сильнее он ударял, тем лучше у него получалось.