Покуда жив, пока дышу,

покуда есть и слух и зрение,

я весь мой мир в себе ношу,

а что снаружи – важно менее.

Мой стих по ритмике классичен,

в нём нет новаторства ни пяди,

а что он часто неприличен,

так есть классические бляди.

Ужели это Божье изуверство

для пущей вразумлённости людей?

Ведь наши все немыслимые зверства —

издержки благороднейших идей.

Гуляло по свету гулящее тело,

в нём очень живая душа проживала,

Россия его разжевать не успела,

хотя увлечённо и долго жевала.

Мне смыслы, связи и значение —

важней хмельного сладкозвучия,

но счастлив я, по воле случая

услышав музыки свечение.

Найти побольше общего желая,

я сравниваю часто вхолостую:

тюрьмы любой романтика гнилая —

отсутствует в болезни подчистую.

Тюрьма: нигде не мучим болями,

я, как медлительный слепой,—

из-за апатии с безволием

на фоне слабости тупой.

Сегодня пьянка вместо дел,

сегодня лет минувших эхо —

какое счастье, что сидел! —

какое счастье, что уехал!

Душе распахнута нирвана

и замолкают в мире пушки,

когда касаюсь я дивана,

тахты, кровати, раскладушки.

Забавное у хвори окаянство:

с людьми общаясь коротко и смутно,

я выселился в странное пространство,

в котором подозрительно уютно.

В размышлениях я не тону,

ибо главное вижу пронзительно:

жизнь прекрасна уже потому,

что врагиня её – омерзительна.

К сожаленью, подлецы

очень часто – мудрецы,

сладить с ними потому —

тяжко прочему дерьму.

В поиске восторгов упоения

разум и душа неутомимы,

нас не ранят горести гонения,

мелкие для чувства, что гонимы.

Душа твоя утешится, философ,

не раньше, чем узрит конечный свет,

ведь корень всех земных её вопросов —

в вопросе, существует ли ответ.

Сегодня думал перед сном,

насколько время виновато,

что ото всех борцов с дерьмом

немного пахнет странновато.

Великая российская словесность,

Россию сохраняя как вокзал,

сегодня просочилась даже в местность,

где житель ещё с веток не слезал.

Случайно выплывает облик давешний,

и снова ты забыть его готов,

но памяти назойливые клавиши

играют киноленту тех годов.

Те, кто жил до нас веками ранее,

были нас умами не бедней,

разум наш замусорило знание,

но оно не делает умней.

Хочу, когда уже я стар и сед,

сказать о чувстве времени двояком:

я гибельному веку – лишь сосед,

хотя в родстве с убийцей и маньяком.

Наш век пошёл на слом,

запомнясь полосой —

от девушки с веслом

до бабушки с косой.

Недуг мой крылья распростёр

и грозно вертит пируэты,

а я и зритель, и актёр,

и сцена этой оперетты.

Состарившись, мы видимся всё реже,

а свидевшись, безоблачно судачим,

как были хороши и были свежи

те розы у Тургенева на даче.

Увы, но даже духа воспарения

способны довести до изнурения.

А славно, зная наперёд,

что ждут людей гробы,

и твой вот-вот уже черёд,

под водку есть грибы.

Сколько б мы, воспаляясь, ни спорили

то изустно, то в текстах несметных —

сокровенные нити истории

недоступны для зрения смертных.

Верю в точность химических лезвий,

но сегодня почувствовал снова,

что лекарства, сражая болезни,

заодно пришибают больного.

Я стараюсь отойти при умных спорах,

в них опасная зараза вероятна:

есть умы, от обаяния которых

остаются на душе дурные пятна.