Откинулась на спинку стула, зябко передернула плечами. С улицы в разбитое окно по-прежнему накатывали цокот, гомон, звон. За рекой продолжало ухать, но разрывы ложились дальше, глуше.

— Ай, что за чепуху городишь… Особенно, когда в таком положении! — Шимон сокрушенно вздохнул. — Не берите в голову… — Помолчал, глядя на неподвижно сидящую Руфь.

— Но, вот чего я не пойму… Зачем ему ружья?

— Кому?

— Да, этому вашему… Давидке.

— Они в Палестину пробраться хотят.

— Что?!

Обернулась. Снова сверкнули глаза.

— А то! Они будут пробиваться к Одессе.

Господи, он-то хорош… Поверил этому балаболу! Повозка, лошади… Смешно!

— Какая Одесса?! — закричал в отчаяньи Шимон, — они и до Жмеринки-то не доберутся!

— Да отстаньте вы от меня!..

Вскочила, выскользнула за дверь.

Шимон вернулся в свою комнату, опустился на кровать. Было слышно, как наверху, перебивая друг друга, звенели голоса, и снова — принимался читать молитвы старик…

Темнело. Последние отряды торопливо перекатывали через местечко.

А ночью залаяли собаки, ударили одиночные выстрелы. Выглянув из окна, Шимон разглядел в полутьме, как несколько верховых подъехали к дому, спешились — резко забарабанили в дверь. Должно быть, арьегард! Ломятся на постой

Наверху послышалось шуршанье, осторожные шаги, лязг отодвигаемого засова… нарастающий рокот реб Нахмана, умоляющий голос Руфи…

— А чтоб тебя, бисов сын! — крикнул мужской голос. Стук падающего тела, отчаянный вопль старухи!..

Шимон заметался по комнате, остановился… подскочил к стулу и, сорвав с него пиджак, выпрыгнул в окно.

— Гей, держи! — заулюлюкали на улице. Грохнул выстрел.

Шимон присел, вскочил, снова присел… прополз в дыру под плетнем и бросился к лесу. Он добежал до опушки, рухнул в траву. Гудело в ушах и, распирая ребра, колотилось сердце! Спокойней, спокойней… Никто не гонится за тобой… Натянул пиджак, обхватил руками колени… Лай стихал…

Что это? Кажется, совсем рядом запел низкий женский голос, умолк, начал снова… Ну, конечно, где-то играет граммофон! Сукины дети веселятся. Надо что-то предпринять… Но что? Подкрасться к дому и выманить Руфь? Да-да, Руфь? Если в словах Давидки есть хоть какая-то правда… Подойти со стороны реки. Там косогор и можно укрыться…

Он спустился к реке; пробежав вдоль берега, увидел на пригорке мерцающие огни. Царапая руки, спотыкаясь, полез по косогору вверх. Дополз, выглянул из кустов: прямо перед ним светились окна столовой, кричали возбужденные голоса. И, перекрывая их, хрипел и срывался, и снова принимался за свое — женский голос… Перед домом в косом свете окон угадывались крупы коней, тлел огонек цигарки. Не подобраться!

Вдруг, в противоположной стороне защелкали выстрелы — все быстрее, чаще, яростней. В комнате задвигали стульями, грохнула о пол разбитая лампа. Задергались лошади. Шимон увидел, как тени метнулись с крыльца, в конском топоте сгинули в темноте.

В два прыжка Шимон очутился у распахнутой двери, вбежал в столовую: висел в воздухе махорочный дым, прогоркло пахло сивухой. Едва различимая в свете коптящей свечи, под хищно выгнутой трубой граммофона сидела Руфь. Встала, сделала шаг.

— А! Опять не тот, — сказала она. Хохотнула, прошла, пошатываясь, в коридор.

— Мама! Мама, они ушли!

И было утро, и солнце взошло, и как всегда прокукарекал петух. Что оставила ночь? Пять убитых собак, полоумного старика с раздробленной головой (о, они выполнили свой долг до конца!) И более — ничего? Ах, как повезло! Ах, как вовремя вспыхнул в ночи тот короткий ночной бой!

А в поле на дороге наткнулись на трупы беляков, и самые отчаянные из местечка щеголяли уже в рыжих английских ботинках, снятых с мертвых гоев.

Правда, с десяток парней, цвет и гордость местной шпаны, исчезли бесследно, а явление Мотьки Лившица лишь усугубило пересуды и толки. Да, вернулся один лишь Мотька Лившиц, известный враль и балабол. Был он легко ранен в руку и всем, кто соглашался его слушать, рассказывал, вращая глазами и размахивая здоровой рукой, о том, как подстерегли они беляков в темноте, как выманили их из местечка! И именно он, Мотька Лившиц, придумал и осуществил столь блестящий план! Куда делись остальные, Мотька не знал. Он утверждал, что пролежал без сознанья до рассвета, а когда очнулся, никого уже рядом не было.

Это походило на правду; многие начинали верить Мотьке. И, наконец, возобладало мнение, что — по всей видимости — живы парни, хоронятся где-то и рано или поздно — вернутся.

В доме же Канторовичей плохие наступили времена. Перенесли реб Нахмана вниз, в комнатенку Шимона, и лежал он там весь день, не вставая, ибо левая рука и левая нога отказывались ему повиноваться.

А Шимон перебрался наверх, в комнату реб Нахмана, заполненную от пола до потолка черными, пылью и плесенью пахнущими книгами. Теперь лишь тонкая дощатая стенка отгораживала его от Руфи. Она очень переменилась с той ночи: хлопотливо и яростно принялась мыть стекла и драить полы, бегала на кухню и в огород, помогала старухе ухаживать за больным. Граммофон беляков с отскочившей медной трубой валялся в дальнем углу сарая.

Теперь лучше было не попадаться ей не глаза: столько презренья она могла вложить в одну фразочку, в один мгновенный взгляд! Как-будто именно он, Шимон, виноват в случившемся! Хорошенькое дельце… Что он-то мог сделать? Подставить собственную голову?.. Что говорить, отвлекла она гоев от старика. А дальше? Ха! И платье б зеленое не спасло!

Так думал он, прислушиваясь к скрипу кровати в ее комнате. Она тоже не спит… Что представляется ей? Хрип граммофона? Потные руки гоев? А, может, Давидка, рыскающий где-то в ночи?

Прошла неделя, и снова заладило ухать за лесом. Появились на дороге беженцы, их становилось все больше, и гомон, крики и скрип, не оседая, висели в пыльном воздухе.

С утра исчезла куда-то Руфь. Старуха, ругаясь и плача, тянула воз своих каждодневных дел. Реб Нахман бредил, метался в постели, и Шимон сидел рядом с ним. Ах, какой это был ужасный день! Тонкая ниточка, протянувшаяся в будущее, напряглась и готова была вот-вот порваться! Он мог бы бросить старика и бежать на поиски Руфи. Но куда? В дом под ветлами или в ту проклятую сторожку? А что, если Руфь уже пропала, канула навсегда в этой людской круговерти? Старик бормотал, умолкал на мгновенье. Жаркий воздух казался еще душней!

…А, ты снова здесь. Стоишь на дороге в грязном белом халате, поглаживаешь пышный ус. И ящик с тобой. Ты вскидываешь его над головой, и золотой звон льется в уши! Отдай его, зачем он тебе? Погоди! Нет, не слышит, уходит все дальше, оборачивается, и смеется, подрагивает жирным плечом…

Старик вскрикнул. Шимон открыл глаза. На пороге стояла Руфь. Красный рубец тянулся по щеке. Сбоку, оторванный, болтался клок платья. Шимон привстал со стула. С болезненным напряжением уставился на Руфь старик… Повернулась, вышла из комнаты. Проскрипела под медленными шагами лестница, стукнула вдалеке закрывшаяся дверь.

И всю ночь шли через местечко люди: всю ночь из комнаты Руфи доносились шуршанье, всхлипы, шаги…

Утром наступила тишина. И так непривычно тихо было в доме, так пустынна уходящая к горизонту дорога, что показалось вдруг Шимону — конец войне, и мученья и кровь уже позади…

И позже, стоя в одиночестве у полуразрушенного моста, он думал о том же: трудно вообразить, что так, вдруг, минет эта кровавая нелепица. Но он чувствует, кожей чувствует — что-то случилось, или вот-вот случится! Нужно лишь отважиться на одну проверочку, короткую разведку, и тогда (чем черт не шутит!) все и впрямь встанет на свои места?

Он побрел вдоль берега, обходя пепелища костров, считая шаги. Пятьсот… Остановился, вернулся обратно, снова двинулся вперед. А! Вот и знак. Тронул пальцами взрезанную ножевыми ударами кору — давидкины игрушки: магендовид.