Шимон положил вилку, выпрямился. Каким они видят его со стороны в перекрестьи безжалостных, терпеливых глаз?
— Да, — сказал он, — да… Склады сгорели… Их ночью подожгли…
— О, какой ужас! Страшный удар для вашего батюшки! — воскликнула старуха, по-прежнему настороженно глядя в лицо Шимона. — Такой деятельный, такой энергичный и вдруг — все прахом… Ай, яй, яй!
— Но… — Шимон вдохнул душный прогорклый воздух, — слава Богу, отец и мать живы… и дом уцелел. Отец послал меня в Киев… Там, в верном месте осталось еще кое-что…
Он поднял голову. Руфь смотрела на него.
— В Киев… — повторил он, чувствуя кончиком языка гладкую округлую тяжесть слова. — Да знаете сами, как сейчас разъезжать. А до Киева… путь неблизкий.
Старуха слегка подалась вперед.
— Место-то хоть надежное?
— О, да!
— От подыхающих мух смердит и бродит елей умащенья, — проговорил реб Нахман, приоткрывая глаза. — Немного глупости перевесит почет и мудрость…
— Ах, папа, если бы вы знали, как это все!.. — крикнула Руфь, вставая. — Мне пора. Приятного аппетита!
Резко отодвинула стул, направилась к двери.
— Своенравная она у нас, баловная, — проговорила старуха.
Шимон понимающе улыбнулся.
…Щелчок — фортка распахнута настежь. Карабкаешься на низенький подоконник, подставляешь лицо весеннему ветру, гомону, звону. У весны — насморк, весна простужена. Она хрипит и кашляет, с сосулек каплет, и черный лед на тротуаре плавится, течет.
В серой громаде дома напротив дверь подъезда приоткрывается. Из его глубины просовывается бледное одутловатое лицо. И вот он уже появился весь: полная, раздутая как пузырь, фигура, маленькие глазки, вялый слюнявый рот. Осторожно ведет его под руку женщина. Тревожный взгляд, сжатые губы. «Мама! — кричу я, — Они опять вышли на прогулку, смотри!» Подходит к окну, вытирает о передник мокрые руки. «Какое несчастье! — говорит она. — Отойди от окна, простудишься». Она пахнет свежевымытым полом, косынка сбилась на бок, и капелька пота катится вниз, по виску.
…А я стою у забора с соседской девчонкой Надькой. На мне — новая форма. Сверкают на солнце пуговицы, желтая бляха сверкает. Отец нас фотографирует, снимает на память… Потом мы пойдем до угла, там булочная в каменном доме, и дальше, мимо двора, где старый и страшный, еще довоенный стоит грузовик. Мы в школу пойдем, разбредемся по классам, за парты сядем! На кухне жарят картошку. Душная сладкая вонь…
Он вернулся в комнату и, остановившись посредине, в первый раз внимательно оглядел ее… По-видимому, сюда сваливали вышедший из употребления хлам: в одном из углов стояла треснувшая стеклянная банка, ржавые грабли, погнутое ведро; в другом — высилась груда тряпья. Да и кровать, верно, уже отслужила свой срок.
Он подошел к окну. В пространстве его неподвижного взгляда качались под ветром кусты, за низкой изгородью тянулся огород и дальше, под кряжистыми старыми ветлами стояла полуразвалившаяся мазанка. Дымок вился из ее трубы, восходя к пустому светлому небу… «Погоди, — проговорил он вдруг, — так старик и впрямь не знает господина Кистяковского? Или… не хочет признаться в этом? Но почему?!»
Шорох. Он посмотрел влево и увидел Руфь. Прошла по дорожке, свернула на узенькую тропку, ведущую к изгороди. Ухватилась за верхнюю перекладину, быстрым движением подтянула тело вверх. Мелькнули заголившиеся до колен крепкие икры и выше — нежная линия бедра. Спрыгнула, пошла к мазанке среди молодой зелени огородных гряд… И ей навстречу из-под тени ветел вынырнул парень — длинный, худой, в куцем пиджачке и вздувшихся пузырями брюках. Пошли рядом, исчезли за домом.
Шимон отпрянул от окна, с ненавистью вслушиваясь в отчаянный стук своего сердца. Ха! Неужели эта высокомерная тонкогубая девчонка так могла взволновать его? Сел на кровать, уперся взглядом в щербатую серую стену.
— Усатая сволочь! — крикнул он, — жирный кот! Думаешь, я попался? Засадил в мышеловку и хихикаешь надо мной? Как бы не так! Мы еще поборемся, мы еще посмотрим, кто кого!
Остаток дня он бродил по округе, глядя на поле, на дальний лес. Постоял на мосту над медленной прозрачной водой.
У низенького окошка первого этажа шла небойкая торговля; с любопытством косились на Шимона, обменивались новостями… Старуха звякала щеколдой, закрывая обитые железом ставни. Ужина не предвиделось.
Шимон вернулся в комнату, примостился у окна. Стремительно набирая силу, засверкал над головою Шимона узкий серебряный серп, осветил верхушки ветел, крышу мазанки. Там, в ночной тишине, разговаривали и смеялись, перекликались голоса. И казалось, Шимон различал среди них высокий, резкий говор Руфи…
Ночью пронеслись по дороге с гиком всадники. Шимон, вскочивший с постели, увидел при свете луны, как белые кони летели над дорогой, высоко поднимая ноги, а всадники с белыми, словно вымазанными мукой лицами, широко раскрывали черные рты… И снова стало тихо, и тихо было до самого утра, когда Шимона разбудило уже привычное позвякиванье колодезной цепи.
Он оделся, вышел во двор. В дальнем конце его копошилась старуха у груды сваленных в беспорядке досок.
— Утро доброе!
— Доброе… — отозвалась она, мельком глянув на подошедшего Шимона.
— Нда… И часто это мимо вас по ночам верховые сигают?
— Какие верховые? — проговорила она, распрямляясь. — Откуда им здесь взяться?
— Да сегодня ночью!.. Еще с таким шумом промчались…
— Я, слава Богу, на уши не жалуюсь, — сказала раздраженно старуха и, нагнувшись, схватилась за доску.
— Странно… я помогу?
— Беритесь за край. Да не за этот! Тяните! Так…
Подпрыгнув, доска опустилась в назначенное ей место.
— С весны лежат неразобранные. Половина, уж наверное, сгнила.
— Руфь не помогает?
— Что с нее взять… Она и дома-то почти не бывает. Все в гимназии, в городе…
— И дяде, видать, не до хозяйства?
— Он у нас чтец Торы в синагоге!
— О, ученый человек… А меня, знаете ли отец с десяти лет в контору таскал. Не до учебы было… Склады скобяных товаров Переца! Дайте-ка я один… Так сподручней.
Она согласилась, но все стояла рядом, придирчиво наблюдая за работой. И, наконец, ушла в дом.
Доски были разных размеров. Он разбирал их, примеривал, не спеша укладывал… Может, от усталости и нескончаемой нервотрепки у него стало мутиться в голове? И всадники ему привиделись?!
Он застыл, глядя в землю, беззвучно шевеля губами…
— Работаете?
Он обернулся. В нескольких шагах от него стояла Руфь. На ней было то же зеленое длинное платье, рыжие волосы забраны в тяжелый пучок.
Подошла к скамейке возле сарая, стукнула ладошкой.
— Садитесь!
Шимон вежливо улыбнулся и сел…
Курлыкали куры, перескакивая через поваленный плетень. В жарком мареве звенели голоса у реки.
— Припекает! — сказал Шимон.
Руфь молчала.
— Как все запущено!.. Ай, яй, яй… — Шимон покачал головой и улыбнулся. — У ваших родителей, видать, забот хватает.
Фыркнула.
— Мамаша рада до смерти! Нашла даровую силу!
— Ну так что ж? Должен же я как-то отплатить за гостеприимство.
— Глупости. Для нее достаточно, что вы сын Переца.
— Нда… — проговорил Шимон и посмотрел Руфи в глаза, — а для вас?
Капелька пота у виска, дрожащие от возбужденья губы.
— А вы… вы ведь не тот, за кого выдаете себя!
— Как?!
— Да-да, вы не Шимон!
Расширенные зрачки неподвижно уставились на него.
— А… кто же я?
— Вам лучше знать. На вас, ведь, ни одной вещи своей нет! Все с чужого плеча. А документы, чемодан? Где они?
— Я же объяснил — украли.
— Тю-тю… Морочьте голову другим! — пододвинулась. — Скажите, его что, убили?!
— Кого?
— Шимона.
— Господи Боже мой! — закричал Шимон и даже привстал со скамейки. — Да никто меня не убивал!
