Он вышел на привокзальную площадь. Две бабы в тени пирамидальных тополей торговали тряпьем; у заколоченной, с разбитой вывеской аптеки стояла обшарпанная коляска. Кучер спал, втянув голову в плечи. Шимон свернул за угол на сонную утреннюю улицу и побрел все вверх и вверх, мимо деревянных домишек, закрытых ставень, глухих заборов.

Вдруг он остановился, словно иголкой кольнуло в затылок, и обернувшись, посмотрел через дорогу. У распахнутого настежь окна сидел толстый лысый господин с пышными, свисающими чуть ли не до плеч, усами.

— Утро доброе, — сказал он. — Не хотите ли постричься?

Шимон оторопело молчал.

Господин хихикнул и сделал широкий приглашающий жест:

— Прошу, пане, прошу!

Уж не издевается ли он? Шимон выпрямился, левой здоровой рукой нащупал под подкладкой золотой, слегка выпятил живот и медленно двинулся навстречу усатому господину. Тот осклабился, мгновенно растаял в темной раме окна и возник уже на пороге, распахнув настежь дверь. Шимон кивнул головой, мол, ничего иного от вас не ожидал, и шагнул в пропахшую одеколоном и мылом сладкую полутьму.

Толстый господин сказал: «разрешите», ухватился за лацкан пиджака и — с силой потянул его с Шимона. Шимон заголосил; почти теряя сознание от боли, рухнул на стоящий у двери стул.

— Ох ты, боже ж мой! — закричал толстый господин. Мгновенным кошачьим движеньем окунул ватку в какую-то жидкость, сунул Шимону под нос… Шимон громко чихнул, заворочался на стуле.

— Ушиблись очень? — участливо спросил господин.

— Плечо…

— А разрешите взглянуть?

И, не дожидаясь ответа, запустил волосатую лапу Шимону под рубаху.

— Ай-ай-ай! — закричал Шимон, — что вы делаете?

Но толстяк, вдруг навалившись всем телом, прижал Шимона вместе со стулом к стене и что есть силы дернул больную руку. Свет померк в глазах Шимона… а когда он пришел в себя, то увидел, что сидит по-прежнему на стуле, усатый же господин плавно поводит чем-то холодным, тускло-блестящим по длинному кожаному ремню.

— Изволите побриться?

— Что?

— Побриться, говорю, не желаете?

— Я пойду, — сказал Шимон, приподымаясь. — Мне надо идти.

— Торопитесь? Могу ли узнать, куда? В гости? На бал? А всего возможней — на деловую встречу? — Усатый господин наклонил голову и как-то уж слишком участливо взглянул на Шимона. — Так, ведь, главное — вид. А вида на вас, извините, нет совсем! Садитесь, будьте так любезны, — и он повел рукой в сторону широкого кожаного кресла. То ли Шимон ослабел, то ли заворожили его речи и плавные движенья усатого господина, только, ни слова ни говоря, пересел он в кресло и увидел в зеркале едва знакомое, полузабытое, обросшее черной щетиной лицо.

Бритва обжигающе остро, с резким скребущим звуком прошлась по щеке Шимона.

— Больно жесткий волос. — сказал усатый господин. — Извините, что я так фамильярно, но у вашего брата, вообще, волос трудный. Уж как я мучаюсь с местным раввином! Важный господин… Что осанка, что борода, что взгляд!

— Так здесь и раввин есть?

— А как же… Все как у людей…

Что-то в голосе усатого господина насторожило Шимона. Он посмотрел вбок и увидел, что тот внимательно разглядывает его и как-будто — усмехается?!

— Да-с, — продолжал усатый господин, поспешно отворачиваясь и окуная помазок в дребезжащий железный стаканчик. — Много тут вашего брата живет… но все больше не в городах, а по местечкам вокруг… Барановка, Лыково… да Запашня.

Шимон дернулся в кресле. Толстый господин замер с подъятою бритвой в руке.

— Уж не покарябал ли я вас? — спросил он тревожно.

— Н-нет… — сказал Шимон и покачал головой. — Так, вы говорите, Запашня?

— Точно так-с. Именно. Запашня. Приятное местечко. Все яблоневые да вишневые сады. Бывали там?

— Кажется, там живут родственники отца… Отец что-то говорил, — Шимон потер рукою лоб. — Реб Нахман… Кантор… Канторович?

— Как же, как же! — закричал обрадованно толстый господин, — знаю! Солидный человек. Можно сказать, мудрейшая голова. И что ж, вы в родстве с реб Канторовичем?

— Очень уж в дальнем, — сказал Шимон, откидываясь на спинку кресла и снова предоставляя себя в распоряжение усатого господина.

— Родство есть родство, — наставительно и даже как-то обиженно проговорил тот, и пока добривал Шимона, стриг и мыл голову, все молчал. Молчал и Шимон.

Наконец, он снял с Шимона простыню, всю покрытую иссиня-черными, сальными завитками, и аккуратно стряхнул ее в стоящее рядом ведро.

— Премного благодарен, — сказал Шимон, вставая с кресла и запуская руку под подкладку пиджака. — Сколько с меня?

— Да уж, пяти рубликов будет достаточно.

Шимон разжал руку. В полутьме — тускло сверкнул золотой.

Скучливо, двумя пальцами усатый взял монетку и бросил на мраморный столик.

— Нуте-с, извольте получить, — вынул из верхнего ящика стола пять серебряных монет и с легким звоном, одну за другой, опустил в протянутую руку Шимона.

Кланяйтесь реб Канторовичу, — говорил он, легонько подталкивая Шимона к двери, — скажите, господин Кистяковский большие приветы передавал. Так и скажите. Непременно!

Дверь захлопнулась.

На улице было уже много народу, и солнце стояло высоко. Шимон нашел трактир и, усевшись за столик, потребовал полный обед. Пока половой тер стол влажной тряпкой и ставил прибор, Шимон все думал — и никак не мог додумать до конца… Как же так? Едва мелькнула у него — нет, не догадка, скорее, предчувствие отправиться как бы в гости к этим самым родственникам, как нахальный толстяк тут же высказал ее, да еще с такой наглой уверенностью!

— Возьму, и не поеду! — сказал он громко, взглянул на отпрянувшего полового и, низко наклонившись над столом, принялся за борщ.

Он расплатился за обед, уменьшив тем самым свой капитал на рубль, и еще час бесцельно бродил по незнакомым улицам, пока снова не вышел на привокзальную площадь. Под пирамидальными тополями привольно раскинулся уже целый рынок, а у заколоченной аптеки, несмотря на людской водоворот, все так же спал на козлах кучер, втянув голову в плечи…

С колотящимся сердцем и слегка помутневшим взглядом Шимон двинулся вдоль рыночных рядов и вскоре сторговал себе новый пиджак и соломенную, приличного вида шляпу. Поразмыслив немного, он прикупил и брюки заодно с изрядно поношенными, однако ж, лакированными туфлями. За ближайшим ларьком переоделся и, оставив на земле старую одежду, двинулся прочь. Нет, стоп!.. Что-то забыл… Он поворотил назад, купил кулек со сладостями и уже почти бегом бросился к коляске.

— Эй, — закричал он. — Довезешь до Запашни?

Кучер поднял голову и посмотрел на Шимона.

— Довези до Запашни, слышишь? — сказал Шимон, уже приходя в отчаянье, что кучер может не согласиться.

Кучер молчал, внимательно разглядывая Шимона.

— А… чего не довезти, — ответил он, наконец. — Запашня… Можно и в Запашню.

…Пыль хрустит на зубах, забивается в ноздри. Я закрываю глаза, я пытаюсь вспомнить…

Где-то далеко, в темной комнате проснулся мальчик. Грохот поленьев у печки, запах мерзлой березы. Робкий розовый лепесток растет в темноте, звенит, гудит железо. Спи, еще рано, спи!

Я откидываю голову на жесткую спинку сиденья, я закрываю глаза. Скрипят колеса, проваливаются в колдобины, коляску качает. Пахнет мазутом и кожей…

Мы садимся в трамвай. Отец и я. Мы едем к дедушке в гости. Мы очень долго едем. В трамвае холодно. За окошком — серый зимний день. Отец вынимает из кармана кулек с ирисками. Мы жуем их, горьковато-сладкие, тягучие. Там впереди — река и мост через реку

— Запашня! Слышь? Приехали!

Шимон вздрогнул, открыл глаза.

Впереди, перерезая их путь, тусклым серебром светилась река. На том берегу, в густой зелени — белые мазанки, пятна света… Коляска простучала по мосту, покатила вдоль берега; свернув в боковой проулок, остановилась. Шимон поднялся, медленно сошел на землю. Небрежно, вполоборота протянул кучеру последний рубль. Кучер гикнул, коляска скрылась за поворотом.