Площадка, на которой раньше разворачивались автобусы зарастала летом травой, пробивавшейся сквозь трещины бетона. Тот автобус давно отменили, построили метро возле Онкологического центра, и автобусы теперь тянулись вдоль шоссе, перегруженные и усталые. Но по-прежнему вглядевшись вдаль, особенно зимой, на фоне снежной белизны можно было различить темный силуэт Коломенской колокольни.

Мы обживали комнату с плохо пригнанной форточкой (сквозь ее щели задувал ветер), со всеми шорохами за стенами и солнечными пятнами на полу; а ночью — свет фиолетового фонаря под окном он прочерчивал на потолке сквозную тень от занавески. Девочка плохо спала, часто просыпалась. Мы по очереди вставали к ней, до одури раскачивали кровать.

«Все евреи как евреи, — заявила однажды Валька, — только наш какой-то ненормальный». Наверно, она была права. В самом деле, какой еврей по собственной воле пойдет в рабочие? Станет весь день бегать по полям и перелескам с теодолитом? Уходить до рассвета, пропадать допоздна, вваливаться в квартиру в грязных сапогах и мокром дождевике, натянутом на вытертый ватник?

Таня зажигала свет, разогревала чай… Я одевался, выходил из подъезда под пристальный взгляд фонаря. На остановке нетерпеливо ждал автобус. Он подходил — переполненный. Но я знал, что для меня у самой двери найдутся несколько сантиметров. А потом уже смогу протиснуться чуть вперед, и кто-то другой займет мое место. На Серпуховке, (как и в прежние времена, когда мы возвращались вместе с отцом), автобус опорожнялся, готовый отправиться в обратный путь. Подхваченный толпой, я спешил в метро, и по эскалатору мимо мозаик с радостными рабочими и пионерами — на платформу, к поезду… Если сесть в крайний вагон, народу будет немного, но потом все равно — снова подхватит и понесет, и так до самого конца, по узкому туннелю, локоть в локоть, до выхода наверх, где вагоны еще предрассветно темнеют и тускло мерцают заиндевелые окна. Как всегда во втором от начала вагоне уже сидят — хмурые, в окружении таких же, еще не опохмеленных… Но мне как-будто рады, и даже подвинутся немного, и будет тепло и парко, и поезд вздрогнет и — тронется, сначала неторопливо, а потом все быстрей и быстрей; утро, наконец, проклюнется за окном, чтобы стали видны темные дома, просвечивающие насквозь перелески… И вдруг померещится, что вот оно, еще крохотное усилие — и вырвешься отсюда навсегда! Но столь же неотвратим возврат: кислый запах кирзы и пота, утренний свет на серых лицах.

Год назад мы совсем уже было решили уехать. Но кто-то там высоко-высоко, наравне с самим Господом Богом — начал войну. Тысячи солдат стронулись с мест, тысячи вагонов наперегонки застучали по рельсам, мир всколыхнулся, словно огромная молния полыхнула над планетой…

Ночью мы не спали, проговорили до рассвета. Я сказал Тане, что мы не сможем уехать — отныне граница будет наглухо закрыта. Когда-нибудь, да… когда-нибудь ситуация изменится. Но нам остается лишь надеяться и ждать. Таня не поверила мне, но я оказался прав.

И тогда я решил уйти хотя-бы из-за стола, за которым уже десятилетие бессмысленно протирал штаны. Куда? Да хотя бы в поле, под открытое небо. Как можно дальше от их ненавистных собраний, райкомовских разнарядок; от их отупевших от демагогии и безделья лиц… Ближе к звездам.

Из подъезда дома № 52, что по улице Невиим, вышел высокий молодой человек, одетый в темно-серый изрядно помятый пиджак. Голову его украшала надвинутая на лоб фетровая шляпа. Был поздний вечер 24 декабря 194… года.

Весь день молодой человек по имени Марк провел в своей комнате, на втором этаже этого дома. Но я бы отступил от истины, если бы не сказал, что днем он все же вышел на улицу, чтобы купить питу в йеменской фалафельной, расположенной неподалеку. И тут же вернулся обратно.

Но на сей раз он направился в противоположную сторону и по проулку спустился к Яффо. Здесь он сел в полупустой автобус; доехав до Шотландской церкви, вышел и неторопливо двинулся направо, вглубь квартала. Вдруг — разом — в Старом городе ударили колокола. Густой низкий гул плыл над городом, и тучи как декорация неподвижно стоявшие в небе, казалось, своей ватой укутывали и усиливали его. Свернув за угол, Марк увидел внизу метрах в ста от себя ярко освещенный подъезд «Семирамиса». Швейцар у подъезда, одетый во фрак, наклонившись, говорил через стекло с водителем стоявшего у подъезда «Опеля»… От стены отделился человек, шагнул к Марку… Это был один из его ребят — худой, в фуражке с длинным козырьком, глубоко надвинутой на лоб. Глаза парня лихорадочно блестели.

— Все на местах. Уже скоро!

Голос дрожал Марк протянул руку, сжал худое плечо

— Не волнуйся так. возьми себя в руки!

— Да-да!..

— Где Руди? Ты видел его?

— Он там… — парень махнул рукой в направлении ресторана, — с той стороны!

— И джип…

— Конечно!.. Во дворе! Как и договаривались!

Перебежал на противоположную от ресторана сторону, свернул за угол дома. Еще три дня назад Марк выбрал это место: отсюда все хорошо просматривалось, и был надежный отход — назад, через низкий забор и по заброшенному саду — на соседнюю улицу. Машина уехала, швейцар вернулся к парадному. Колокола разом смолкли… В гулкой ночной пустоте прошумели — и стихли деревья. Три окна ресторана, выходящие на проезжую часть, были ярко освещены. Марк взглянул на часы… Вот-вот должно начаться! Достал пистолет. Вздернул затвор. Сзади скрипнула дверь. Обернулся… Во двор вышел старик, держа на поводке собаку. Остановился… взглянул на Марка…

— Добрый вечер! — сказал Марк, прижимая пистолет к бедру.

— Добрый вечер…

Старик вышел на улицу. Хозяин и собака дышали с трудом. Слава Богу, повернул в противоположную от ресторана сторону! Старик сделал несколько шагов по тротуару… В этот момент — распахнулось среднее окно и тут же, за спиной швейцара, словно из-под земли вырос человек, обхватил одной рукой, с силой притянул к себе… Швейцар обмяк, соскользнул на тротуар. Двое парней, выскочили из-за угла дома, бросились к подъезду, и вдруг… вдруг вспыхнул на крыше ресторана прожектор; резко, отрывисто залаял пулемет. Старик обернулся, застыл… Собака с силой дернула поводок, поволокла прочь. Марк стоял, сжимая в потной ладони пистолет…

Один из парней, словно споткнувшись, рухнул на тротуар. Другой успел подхватить товарища на руки, потянул прочь. В беспощадном свете прожектора он волочил распластанное тело, а пулемет продолжал бить… И он — упал на колени, и вниз головой — ткнулся в землю… За спиной Марка хрустнула ветка. Обернулся. В последний момент успел заметить направленный на него, сверкнувший в полутьме ствол и — выстрелил, мгновенно, не раздумывая! Нападавший упал. Знакомое лицо: крупный нос, вислые губы… Подельник Руди сидел на земле и глухо мычал от боли, сжимая руками низ живота. Марк перемахнул через низкий каменный забор и, — спотыкаясь о корни кустов, едва не падая, — выскочил на соседнюю улицу.

Остановился, прислушиваясь: причитали женские голоса, вскрикивали мужские… Но выстрелов больше не было.

Он все еще держал пистолет в руке. Огляделся, подошел к мусорному ящику; не раздумывая, швырнул пистолет в его вонючее темное нутро. Свернул в улочку, круто забирающую вниз. Его сотрясала дрожь, и он не мог ее унять. Вышел на перекресток, сел на скамью под густой тенью нависшего платана, прикрыл лицо руками… Где-то, совсем рядом, промчалась вверх машина… еще одна.

— Добрый вечер!

Отдернул руки, вскинул голову… Передним стоял полный господин в белом парусиновом костюме. Зачесанные назад волосы, круглые очки… Что-то знакомое… Ну, конечно, — тот самый тип из кафе «Европа»!

— Простите, что нарушаю ваше уединенье.

Английский звучал четко, без интонаций.

— Вы со мной незнакомы. Но я о вас наслышан.

Не отвечая, Марк смотрел на него…

— Давно хотел встретиться с вами, правда, отвлекали другие дела. Но, думаю, надо, в конце концов, встретиться с интересным человеком.