Обогнув строение со двора, он отыскал единственный в доме подъезд. Квартира располагалась на первом этаже. Звонка не было. Он постучал. Никто не ответил. Стукнул снова… Нет ответа.
Отошел к выходу из парадного. Чернели деревья во дворе. Было серо, холодно, мокро. Он стоял, засунув руки в карманы пиджака, пережидая дождь. Вдруг — мелькнул очерк женской фигуры… Тея! Вошла, стряхнула зонт.
— Привет, — сказал он. — Как дела?
Обернулась.
— Здравствуй… Ты меня напугал.
— Прости.
Она была в вязаной кофточке, надетой на ситцевое платье. На темных волосах блестели капли дождя.
— Давно ждешь?
— Минут десять. Я уж хотел уходить.
Качнула головой.
— Я знала, что ты придешь…
Нагнулась, достала из-под коврика ключ.
— Ты выглядишь сущим цуциком!
— Спасибо на добром слове…
Открыла дверь, и он шагнул за ней в полутьму, подсвеченную серым квадратом окна.
Щелкнула выключателем. Вспыхнула лампочка. Комната была заставлена старыми чужими вещами. Выцветшие фотографии на стенах.
— Чья это квартира?
— Подруги. Вернее, ее матери. Мать умерла, а она живет у мужа.
— Понятно…
— Рада, что понятно хотя бы тебе. Разожги печку, пожалуйста.
И скрылась в соседней комнате.
Бросил на стул шляпу, повесил пиджак на его спинку, перекинул кобуру с пистолетом. Возле буржуйки, чей дымоход выходил в окно, стояла канистра с керосином. Плеснул в поддон, зажег влажный фитиль. Заплясал огонь, поплыл по комнате густой керосинный запах. Марк подошел к окну, приоткрыл его. Дождь кончился. По ветвям деревьев, по мокрым кустам бродил слабый вечерний свет.
Марк и не заметил, как она подошла, обняла его сзади. Обернулся, положил руки на плечи, поцеловал в губы…
— Подожди, подожди…
Высвободилась, схватила за руку, потянула к широкому дивану в соседней комнате, который, оказывается, уже успела застелить. Не раздеваясь, скользнула под одеяло.
— Иди сюда!
Полетели на пол рубашка, брюки… Лег, прижался к ней, приподнял платье, стал гладить тело — ниже, ниже… Застонала. Бешено застучало сердце. Вдруг стало жарко, душно. Упало на пол одеяло. И он вошел в нее, и почувствовал вкус крови на губах, и сотрясаясь, почти теряя сознание, увидел — прямо перед собой — ее неподвижный взгляд…
Придвинулась. Обняла.
— Тебе было хорошо?
— Очень.
— Очень-очень?
— Да. Давно здесь живешь?
Помолчала.
— Месяца два…
— А зачем ты сказала, что уходишь ко мне?
— Так просто… Надо же было, чтоб он отцепился.
— И ничего лучше ты не нашла…
— Ничего лучше и не надо!
Все тот же тусклый, неподвижный взгляд.
— Не думал, что ты когда-нибудь оставишь свою квартирку.
— Я тоже не думала. Правда…
— Что?
— Так… Обрыдло все.
— Стенли?
— И Стенли тоже. После всех ужасов так хотелось чего-то прочного, спокойного…
— Не получилось?
— Я с ума сходила! Я орала на бедного Стенли! Я готова была прибить!
— Он не виноват.
— Да. Сейчас я понимаю…
— Ты беспокойная. Ты хотела убежать от себя, спрятаться за быт… Но для тебя это невозможно.
Приподнялась на локте. Черный локон скользнул по плечу.
— А знаешь, это относится и к тебе. Иначе мы бы не лежали вместе на одном диване! Но пока ты не появился, я как-то уживалась… сама с собой… Возьми меня отсюда… увези!
Он молчал, глядя в потолок.
— Давай уедем! Все лучше, чем прозябать в этом богом проклятом месте! У меня остались кое-какие драгоценности… Проживем первое время. А там видно будет. Или у тебя есть кто-то в Тель-Авиве?
— Да никого у меня нет… Снимаю комнату. Тренируюсь… Бокс, стрельба. Учу подростков навыкам самообороны… Им нравится. За это даже деньги платят… А вечерами читаю книги. Или хожу в кино.
— Но ты совсем не монах!
— А я и не говорю, что меня не интересуют женщины… Но это так, между прочим… Я делаю важную работу. Вот уже год я не один… У меня появились товарищи! Во всяком случае, мне хочется так думать… В Иерусалиме я должен довести до конца одно дело. А там — видно будет.
Поднялась, одернула платье.
— Хочешь чаю?
— Нет… Пожалуй, пойду.
Натянул брюки и рубашку. Прошёл в салон. Надел ремень с кобурой.
— Чем зарабатываешь на жизнь?
— Устроилась официанткой. В кафе неподалеку.
— Что ж, это твоя работа.
— Спасибо на добром слове!
Влез в пиджак, потянулся за шляпой…
— Я смогу иногда заходить к тебе?
— Заходи… Если соскучишься.
Шагнул за порог, ощущая спиной все тот же тяжелый неподвижный взгляд.
В начале хрущевской оттепели лачуги на Варшавском шоссе снесли, и Шимон с Ребеккой вместе с кисейными занавесками, наливкой и слониками, переехали в серый огромный дом на развилке с Каширкой, до предела уплотненный крикливым, пропахшим перегаром и махоркой, людом.
Орала в коридоре очередная Валька, тянулось к горизонту поле за окном, и слоники все шли куда-то по полированной поверхности трюмо, воздев вверх свои желтые хоботы. Теперь я понимаю — они шли в свою далекую Африку, но годы сменяли друг друга; поле за окном зацветало зеленью, покрывалось белой пеленой, и снова наступало лето — а Африки все не было. И слоники устали, хоботы их растрескались, у одного — самого маленького — отвалилась нога. И потому, чтобы он мог идти, его прислонили к черной палеховой шкатулке, на которой была изображена лихо мчащаяся тройка…
Однажды меня оставили ночевать, — наверно, сморило ближе к ночи, вот и не стали будить. Я проснулся на диване от стука больших настенных часов. Посверкивал маятник в белом свете фонаря, тени качались по стенам. Я закричал. Бабушка поднялась, зажгла свет. Я стал проситься домой, и тогда бабушка достала из шкафа большой красивый альбом; присев на край дивана, стала показывать фотографии: это — папа… Такой маленький? Да. Ему здесь семь лет… Стоит в черкеске, положив ладонь на рукоять кинжала. Из-под папахи глядят не по-детски внимательные настороженные глаза. И это папа? Конечно! Это Залман! Видишь, какой молодой… Здесь он уже в пилотке и вылинявшей гимнастерке. А что это? Медали. У него их три. Хочешь, покажу? Приносит палеховую шкатулку, открывает, достает тяжелые, тускло посверкивающие; на каждой — герб и танк, и поверху большими буквами: ЗА ОТВАГУ.
Потом исчезло все — даже обои поменяли. Но вид из окна остался тот-же: поле, Коломенская колокольня на горизонте. Только вдоль шоссе выросло безобразное строго-функциональное здание Онкологического центра.
Дочка иногда просыпалась, звала. Таня вставала, брала ее на руки. Качались тени по стенам, сквозь занавески пробивался свет фонаря. Мы переехали сюда с Петровки — все же, собственная комната. И ничего, что пьяный валькин сын орет в коридоре, а его жена, расплывшаяся после родов как квашня, люто ненавидит нас — ничего, ничего, мы молоды и сильны, мы любим друг друга, и сплачивает нас — ожидание будущего.
Снова заморосил дождь. Марк вышел на маленькую площадь, поднялся вверх к отелю «Семирамис». Из ярко освещенных окон ресторана, расположенного на первом этаже, доносилась музыка. Джаз-банд играл что-то протяжно-томное. Марк пересек улицу, свернул в мощеный булыжником проулок, вышел к Азе. Слева, в свете круглой желтой луны проступали на дне ущелья очертанья монастыря. Интересно, что видел из окна своей кельи Руставели, когда, наконец, добрался до этого места? Успокоилась ли его душа? И, может быть, в смертный час следила за ним зависшая над горами все та же огромная желтая, подернутая поволокой зимнего тумана, луна?
Завыла сирена в Старом городе. Звук взметнулся вверх — сорвался вниз до утробного рыка — умолк. Похоже, в этом городе всегда — комендантский час. После взрыва англичанке увеличили число патрулей… Но по ветвящимся улочкам их всегда можно обойти.
Марк остановился… Самое время навестить Руди. Хватит откладывать! В такт ускоренным бодрым ударам сердца пересек Азу, двинулся едва различимой тропой вдоль ущелья под пристальным взглядом луны; добрался до окраинных домов, вошел в парадное; поднявшись на второй этаж, нажал на кнопку звонка.
