А вот уже иной мир: окраина Рехавии с особняками из белого камня. Если Руди дома, они встретятся; а если нет… Он огляделся. Улица пуста, и этот огненный шар, зависший над головой… Чужаки, чужаки построили свои дома среди колючек, валунов и оливковых деревьев, оловянно посверкивающих листьями на склонах; чужаки — на фоне дальних стен монастыря и плетущейся в гору арбы. И он — чужак… Нет-нет, что за глупости от усталости лезут в голову! И он провел рукой по влажному от пота лбу… Что ж, Руди так Руди.
Вошел в прохладный сумрачный подъезд. Аккуратная надпись на почтовом ящике — Полак, квартира № 3. Поднялся на второй этаж. По обе стороны площадки — тяжелые дубовые двери. Где-то наверху, под самой крышей нетвердая детская рука разучивает вальс Шопена. Марк подошел к двери квартиры, прислушался… Ни звука. Нажал на кнопку звонка. Где-то в глубине — долгая звонкая трель… Умолкла. И только вальс, словно слепой в темноте, кружит, и спотыкается, и снова принимается за свое…
Внимательно и быстро провел сверху вниз по косяку… Так и есть: едва заметная белая нитка. Итак, нашего героя точно нет дома. А ниточку мы сорвем — дернем за ниточку!
Достал из внутреннего кармана пиджака увесистую связку, помедлил… А что, если он вернется? Ничего, перетерпит. У каждого — своя работа… Да, для таких дверей вот это в самый раз! Резким движением вставил отмычку, повернул еще и еще… Дверь поддалась.
Среди зимы выдался теплый, какой-то неожиданно весенний день. Мы сидели с Владой на улице в проулке, за столиком кафе. За соседним столиком двое туристов, по-видимому, скандинавы, не спеша расправлялись с пиццой. Рядом, на плетенном стуле, лежали путеводитель и фотоаппарат.
— Знаешь, — сказала Влада, — у тебя есть одна интересная особенность. Ты никогда не рассказываешь о себе.
— А мне кажется, что я болтаю о себе без умолку!
— Нет-нет, ты не понимаешь…
— Так объясни!
Рука с тяжелым браслетом на узком запястье потянулась к фужеру с соком. Маленькие губы втянули соломинку в свой розовый полукруг.
Отставила фужер.
— Ты, словно, все время кружишь вокруг главного… И не называешь… Как-будто на что-то намекаешь или указываешь… Кажется, вот-вот проговоришься… Но не тут-то было!
— По-моему, я рассказал тебе всё. Как на духу. Ты даже знаешь, что у меня была жена.
— И она… живет здесь?…
— Она живет здесь. В Иерусалиме. И работает в городской библиотеке. Что уж ясней!
— Да-да… Встречаются люди. И за каждым — как за дребезжащей телегой — пыльный хвост прошлой жизни.
— Ты умница. С тобой приятно иметь дело.
Хриплый смешок.
— Спасибо.
Достала длинную сигаретку, чиркнула зажигалкой. Отвернув лицо, выпустила струйку дыма. Тонкие пальцы подрагивали.
— Можно спросить тебя…
— Ладно. Спрашивай. Сегодня я добрый.
— А почему вы расстались?
— А почему расстаются люди? Наверно, потому что не могут больше быть вместе…
— Но раньше-то могли!
— Раньше… Раньше была другая жизнь. Понимаешь… Та, предыдущая, была словно подготовкой к главной, которая должна была начаться по приезде сюда…
— И эта главная так и не началась?
— Началась. У меня появилась работа в газете, можно сказать по специальности, она — устроилась, как и в России, библиотекарем… Мы купили квартиру, машину…
— Какая скука!
— Поначалу было приятно: чего-то достигли… Ехали не зря… И вдруг — это чувство: и всё? И больше — ничего? Жить в центре мира, и с каждым годом все меньше осознавать это…
— Но иной жизни нет! Ты ведь не собираешься идти в бомжи?
— Нет… Хотя иногда я их понимаю… Годы, проходящие как один день, поскольку все они неотличимо одинаковы… Эти бесконечные, как заезженная пластинка, разговоры…
— Инициатором был ты?
— Да… Она, похоже, до сих пор ничего не понимает.
— И тебе ее не жаль?
— Жаль… Очень жаль.
— Но тогда, может быть, стоит снова сойтись?
— Нет-нет!
Растянула в медленной улыбке губы.
— Я тебя не заставляю…
С намеренно-безразличной интонацией:
— У тебя, ведь, есть ребенок…
— Дочь.
— И что же?…
— Она уехала. Вернулась в Россию. Отслужила здесь в армии, собрала манатки — и уехала. Поселилась у бабушки в ее комнате… На Петровке. Хочет восстановить прописку… Так что, надеюсь, комната останется у нее… Видишь, я ничего не скрываю!
— Если бы между вами все было нормально, она бы не уехала…
— Не думаю. Она ненавидит Восток с его ленью, грязью и визгом.
— А жена осталась здесь…
— Осталась.
— Интересно, что ее удерживает?..
— Не знаю. Мне это все равно!
— Правда?
— Послушай, давай вернемся к литературным проблемам!
Губы, сложившись узким колечком, втягивают сигарету.
— Не буду тебя мучить. Обещаю.
Скандинавы подзывают официантку. С равнодушной готовностью щелкает кнопкой аппарата. Мгновенная вспышка. Сидят, обнявшись, за клеенчатым столиком. Сзади — перспектива переулка с уходящими вдаль деревьями. Там и мы с Владой — размытыми тенями. В чей-то семейный альбом.
— Что-то пишешь? Ты ведь, надеюсь, не зря ушел из газеты?
— Пишу.
— Дашь почитать?
— Когда закончу. Если закончу…
— Трудно идет?
Настороженный взгляд. Рука с сигаретой тянется к пепельнице. Зажигаются фонари. Посверкивает браслет, пляшут светлые точки в темной глубине глаз.
— Видишь ли… Я уже тебе говорил, что…
— Так что же?
— Я остался один.
— Но ведь у тебя есть, насколько я понимаю, родители?
— Мама… Очень старенькая. Но я не об этом… Не для кого писать!
— Глупости! Если будет хорошо, прочтут. Знаешь что… — рука ползет по столу, словно хочет дотронуться до моей руки. На полдороге — замирает… — Пиши для меня.
— И только?
— Ну, правда, мне ужасно интересно!
Откидывается на спинку стула. Струйка дыма. Маленький рот кривится в полуулыбке. Настороженный, внимательный взгляд. Протягиваю руку. Накрываю своею — ее ладонь… Все с той же полуулыбкой вытягивает руку… Взгляд на часы.
— О! Заболталась! Пора.
Пока расплачивался с официанткой, скандинавы исчезли. Остатки пиццы на столе. Подсвеченная фонарем крона дерева, белая стена дома напротив.
— Я провожу тебя.
— Не надо. Позвони на следующей неделе. Если захочешь… Ладно?
…Проскользнул в переднюю, прикрыл дверь. Медленно двинулся вперед. Слева — кухня, прямо — небольшая гостиная с кожаным черным диваном и журнальным столиком, сверкающим чистотой. Направо — кабинет… О, да, у этого человека есть вкус! Большой письменный стол, два мягких кресла с темно-зеленой обивкой, тяжелые книжные полки… На столе — телефон; рядом, в хрустальной пепельнице — трубка. В изголовье кушетки — небрежно брошенный мягкий плед… Рядом с кушеткой, на круглой подставке с резными ножками — прямоугольник радиоприемника… Такой сибарит — руководитель боевиков?! Здесь что-то не так… И домашний телефон, эта роскошь для немногих, и новенький приемник… Интересно, кому он звонит по своему телефону?
Окно выходило во двор соседнего дома, и ветви миндального дерева, склонив тонкие шеи, заглядывали в комнату сквозь приоткрытую створку. Марк прошел в гостиную. Здесь окно уже было большое, высокое. И зеленые холмы вдалеке, и небо над ними, заключенные в оконную раму — стали нереальны, словно картина, висящая на стене… Отсюда монастырь был едва различим, и лишь тонкие руки креста на колокольне, воздетые вверх, проступали на золотисто-маревном фоне… Сколько же комнат ты уже видел, Марк? Сквозь одни ты проходил скользящей тенью, как вон та — тень ветки на стене. По другим проносился порывом ветра — опрокидывающим, сдвигающим предметы с привычных мест. И нигде не задержался… Только и осталось — то ли запах пыли, то ли пятно света на полу…
Когда же это началось? Не тогда ли, когда — вдруг — захотелось вырваться из той комнатки в дощатом бараке, показавшейся невыносимо убогой? И уехать навсегда, и не оглянуться… Чтобы теперь, казалось бы, в самый разгар своего путешествия, оказаться ни с чем… То ли с запахом пыли, то ли с пятном света на полу. И невозможно уже вернуться в тот дощатый барак, к старику в холщовых трусах, с жилистыми, словно корни дерева, ногами. Он будет смотреть на него и молчать. А потом уйдет к своим пчелам. Только муха жужжит в душной тишине, кружит над столом, над засохшим пятном от меда…
