Последнее, чего добился от женщин удрученный полковник, было клятвенное заверение, что в отдел с самого открытия постоянно входили абсолютно неподозрительные мужчины и женщины. Покупали мало, да, зато от зевак и «экскурсантов» отбою не было.

—Стоп, мужчин в таком месте много не бывает…

—Стаями они тут рыщут, — ошарашили полковника продавщицы. — Вы на цены посмотрите. Такие деньги в женском кошельке редко водятся.

«Отстал ты от жизни, Измайлов», — упрекнул он себя и добросовестно обследовал ценник. Не занимайся он поисками и поимкой убийц, написанное на картонке, прикрепленной к полуметру прозрачного, на марлю похожего материала, стало бы самым сильным его впечатлением за последние десять лет.

Вот такими свидетельскими показаниями располагал полковник. Но то, что он научился не претендовать на большее, было его силой.

К вечеру личность задушенной девушки установить не удалось. Сергей Балков ничего существенного не узнал. Борис Юрьев не появился. Он поднял Измайлова с кровати в четыре утра:

—Виктор Николаевич, я уже тружусь. Изуродованные пытками трупы парня и девушки. Обоим перерезали горло. Что-то искали, все вверх дном. Он снимал квартиру вместе с приятелем. Бедный кутила вернулся в час ночи и увидел… До сих пор в истерике. Алиби есть и, похоже, подтвердится.

—Я приеду, — прохрипел полковник.

И вдруг, повинуясь приказу то ли еще не усвоившего зловещую информацию, то ли защищающегося от нее мозга, спросил:

—Забор поставил, Боря?

—Местные наши помогли, — несколько отрешенно отчитался Борис. — Разыскали меня с вашим вызовом, вникли в обстановку. Раз, говорят, такое дело, навалимся скопом.

—Есть еще люди на свете, — заключил полковник и как-то жалобно вздохнул.

Да, зрелище было мерзким. В таких ситуациях даже жалеть умерших насильственной смертью начинают не сразу. Сначала возникает упорное желание, чтобы то, что недавно было людьми, убрали с глаз долой или хоть прикрыли чем-нибудь.

Полковник Измайлов сострадал скрючившемуся в кресле мальчику, у которого желудок давно был пуст, но каждый взгляд, брошенный на убитых, вызывал новые позывы ко рвоте. Ему уже советовали уйти на кухню, не смотреть. Однако, как человек норовит трогать языком именно больной зуб, так вчера еще ничего не знавший о смерти, а значит, и о жизни, юноша норовил скосить глаза в сторону последней немой сцены по-настоящему сыгранной здесь трагедии.

Полковник Измайлов и лейтенант Юрьев перебирали пачку полароидных снимков. Измайлов выбрал один из середины.

—Фамилии, имена, отчества, адреса и род: занятий попавших в кадр. И где они гостили.

—Почему этот? — быстро спросил Борис.

Он не стеснялся учиться, что Измайлову нравилось.

—Вчерашний. Одежда, — бросил полковник и прекратил аудиенцию в закутке прихожей. — Я поехал в отдел думать.

Борис Юрьев провел здесь массу времени. И снимки, честно говоря, видел. Но нужный пропустил, изволил сосредоточиться на последних. Полковник заглянул на пять минут. И на фотографии опознал валяющееся в углу ванной в общей куче дневное облачение ребят. Соображай, Борис, соображай, горе-сыщик. Были в компании вместе, вернулись, разделись, занялись любовью. Но были-то прошлой ночью.

Раздосадованный своей промашкой Юрьев терзался недолго. Взял за тощее плечо стремительно доходящего до умопомрачения свидетеля и запихнул в кухню. Через тридцать минут двое парней с заднего плана фотографии обрели хоть какие-то координаты в, казалось, безвольно распластавшемся вдоль речных берегов, задыхающемся от жары городе. И имя устраивающей вечеринку девушки было названо.

Эльза ела клубнику на даче под монотонные мамочкины подбадривания:

— Кушай витамины, доченька, кушай витамины, кушай…

У матери внутренности болезненно пытались меняться местами, когда она видела свою девочку такой затравленной, тоскливой, будто заблудившейся. Опять что-то праздновали у Савельевой, опять Элечка иззавидовалась. Сколько раз повторяла она дочери: «Сытый голодному не товарищ». Нет, не слушается, ходит к этой Гале, травит себя, а потом еще и божится, что мир устроен правильно, и все в нем получают по заслугам. Что же тогда у тебя голосок становится гнусавым и глазки чешутся, дочка?

Господи, с другой стороны, давно ли они с Савельевыми были неотличимы по жизнеописаниям? Мужья работали инженерами на заводе за одинаковую зарплату, служебные двухкомнатные «хрущевки» притворялись комфортабельным жильем, чуть ли не раем, дочки в одном классе, с одинаковыми бантами и букетами Первого сентября… А потом отец Гали смог то, чего не смог отец Эльзы. Хотел, пытался, цеплялся за любую возможность, но не вышло, не Получилось. Эльза, правда, поступила в институт, в отличие от подруги на самый непрестижный, готовящий профессиональных безработных факультет, но это уже по инерции, на этом сходство девушек кончалось навсегда.

Мать считала, что, доказывая дочери такие очевидные вещи, оберегает ее от парализующих разочарований; а на самом деле губила задор, шальную предприимчивость, веру в себя и удачу — бесценные дары неопытности. Эльза никогда не была дурой. Просто полагала, что надо держаться за более преуспевающих. А как еще выбраться из долговой ямы судьбы, куда они с мамой вынуждены были сопровождать беспечного отца? Взрослый мужик, поверивший, что в обкуренной вседозволенностью стране нищих можно честно заработать любые деньги, — это же наказание для зависимых от него женщин.

— Мам, если бы ты нашла кошелек, стала бы давать объявление в газету, дескать, откликнись, ворона-хозяин? — спросила Эльза, чувствуя, что ее уже мутит от клубники.

Мать посмотрела на нее с тревогой. Был у них лет пять назад особенно отчаянный период. Не случалось денег даже на автобусный билет, неделями сидели на черном хлебе и спитом несладком чае. Утром она вставала с зудящей мыслью: «Не пойду на работу. Не надо ни увольняться, ни трудовую книжку забирать. Просто не пойду никуда, никогда, потому что не хочу. Я вообще жить не хочу. Впрочем, чушь, я не хочу жить так, как живу». А вот следующая мысль всегда заставляла ее умываться, одеваться и выходить на улицу: «Может, я наткнусь на потерянную кем-то купюру, может, она, спасительница, ждет меня на дороге, а я тут сижу и ною». Глупо, конечно, никогда ничего из-под ног к ней в карман не впорхнуло. Но неужели и Эльза бредит кладами? Вымотанная женщина хотела отшутиться, но она давно потеряла эту облегчающую чужую участь способность.

—Я, дочка, раньше возвращала продавцам лишнюю сдачу, и они же сами пялились на меня, как на ненормальную, хотя «спасибо» говорили. А теперь я иногда себя боюсь. Украсть часто тянет, понимаешь? Кажется, пусть моя несчастная совесть что хочет вытворяет, но вам с отцом я дам отдышаться в гадкой и бесконечной погоне за копейкой. Только я знаю: попадусь незамедлительно, опозорю семью. И, слава богу, иначе не представляю, до чего могла бы докатиться в собственной никчемности. Ну такие же люди, как я, как ты, как папа, живут припеваючи, а мы медленно издыхаем.

Мать заплакала. Эльза гладила ее не отягощенную жировыми запасами спину и мысленно возражала: «Нет, меня из своего списка полупокойников вычеркни. Я сильная, я уже смогла кое-что». И так вдруг захотелось ей выложить перед мамой пачку долларов и сказать: «Возьми, оторвись, купи себе то, что годами не получилось купить».

—Мам, а если я тебе сейчас дам денег на норковую шубу? — приступила к опасным глупостям Эльза.

Мать рассмеялась и поставила перед ней полную миску ягод:

—Кушай витамины, миллиардерша моя ненаглядная, кушай витамины…

—Я, между прочим, серьезно, — не угомонилась Эльза.

—Серьезно так серьезно. Зачем мне шуба? В транспорте тереть, грабителей искушать? Квартира ободранная, из диванов вот-вот пружины попрут, у отца кроличья шапка два года назад облысела, ты зиму в демисезонных сапогах проморозилась.

Эльза заткнула уши. Мать пристально и горько на нее посмотрела, потом отвела дочкины ладони от головы и деловито поинтересовалась: