Какая-то низенькая, темнокожая, почти как негритянка, женщина с раскосыми азиатскими глазами, видимо, островитянка из тихоокеанской глубинки возбужденно пыталась зазвать и даже затащить ее куда-то, но куда и зачем, Хильда не поняла. Пожав плечами, она решительно вырвалась и пошла своей дорогой. Может, это и грубо, но иначе тут нельзя: об этом огромном, перенаселенном районе Шанхая ходило множество жутких историй. Загулявшие моряки и чересчур любознательные туристы навсегда исчезали в людском водовороте Хонкю, будто в морской пучине. Говорили, что здешнее население вполне уживается с преступным миром, зато и те, и другие настороженно и враждебно относятся как к китайским, так и к японским органам безопасности. «Не знаю, не слышал, не видел» — вот стандартные ответы жителей Хонкю на любые вопросы, задаваемые полицией. Говорят, что некогда блюстители порядка и администрация крупных отелей настоятельно призывали искателей экзотических похождений держаться подальше от Хонкю. А с тех пор, как там осела сначала многолюдная волна переселенцев из Японии, а затем десятки тысяч европейцев-иммигрантов, это место превратилось в настоящий бедлам и стало уже совершенно неуправляемым. Теперь власти предпочитали просто не совать туда нос.

Хильда поминутно останавливала прохожих-европейцев, чтобы спросить дорогу. Без сомнения, это были евреи из Германии: все они отвечали на ее расспросы на безукоризненном немецком, почти все были в потрепанной дерюжной одежде чернорабочих. Они показывали ей одно и то же направление — в южную часть гигантского, кипящего скопления людей, носившего имя Хонкю.

Наконец она у цели своего путешествия: у превращенной в синагогу пагоды, расположенной в глубине маленькой площади.

Хильда нерешительно заглянула в холодный полумрак, ступила на красные керамические плитки пола, за долгие годы истертые множеством ног. Казалось, воздух здесь навеки пропитался сандалом и другими, типичными для буддизма, благовониями. Время в Китае никуда не спешит: поколение за поколением приходили сюда богомольцы, преклоняли колени, монотонным речитативом возносили свои молитвы к ушедшим в иной мир предкам, а когда наступал их черед, следовали за ними в вечность. Теперь же скудные лучи солнца, которое то выглядывало из-за набрякших влагой облаков, то снова за ними пряталось, проникали сквозь зияющие дыры в крыше пагоды, образуя мерцающие, переливающиеся световые столбы. Казалось, это боги китайского пантеона с любопытством заглядывают в храм из глубин Вселенной: что это за странные молитвы воссылаются из принадлежавшего им некогда капища на неслыханном ими прежде языке к чужому, далекому и непонятному Богу? В глубине помещения имелось возвышение, на котором в позе лотоса со спокойной, загадочной улыбкой на устах сидел огромный облупившийся Будда, сосредоточенно глядя на стоявшую перед ним тяжелую железную менору — иудейский семисвечник. В этой улыбке каждый был волен видеть свой смысл: иронию, надменность или даже сочувствие.

Откуда-то сверху донесся голос:

— Простите, вам кого?

Хильда долго вглядывалась в полумрак, пока не различила, наконец, ребе Лео Левина, сидевшего под потолком верхом на балке с рубанком в руках.

— Вас, господин Левин. Я Хильда Браун из представительства Германии.

— Ну, конечно же, фройляйн Браун! Одну минутку, я сейчас спущусь! — воскликнул раввин и нырнул в темное пространство между балками.

Где-то за статуей Будды заскрипели деревянные ступени, и вот уже перед Хильдой стоял запыхавшийся Лео Левин в запыленной и облепленной паутиной робе. На лице у него красовались жирные черные разводы — очевидно, перепачкался сажей с обуглившихся балок. Он виновато показал свои грязные ладони, как бы извиняясь за то, что не подает руки.

— Рад вас видеть, фройляйн… — пробормотал раввин и умолк: его явно смутил этот неожиданный визит.

Хильда тоже чувствовала себя несколько неудобно; чуть помявшись, она спросила:

— Мне бы хотелось осмотреть это место, вы не возражаете?

Она подошла к статуе Будды, с любопытством в нее всмотрелась, взяла из сваленной в углу груды бамбуковую дощечку с молитвенным текстом, со всех сторон оглядела ее и положила обратно. Хильда медленно обходила пагоду, стук ее каблучков звонко отдавался под сводами постройки.

— Значит, вот вы где молитесь… — наконец проговорила она.

— Да, другой возможности не было …

— Ваших прихожан не смущает, что здание было храмом другой конфессии?

— Какое это имеет значение? Было время, люди обожествляли деревья, источники, скалы. Потребность в молитве существовала всегда. Где молиться — вопрос второстепенный. Что важнее: помещение или сама молитва, надежда на то, что она будет услышана?

— Вот вы говорите, деревья и скалы… Но я со школы помню из уроков религии примерно такой текст: «Я — твой Бог. И нет других богов, кроме меня». Я не очень перевираю?

— Это люди писали.

— Что ж выходит, что он все-таки не единственный, этот ваш Бог?

Раввин задумался и ответил не сразу, чуть-чуть с грустинкой:

— Откровенно говоря, уже не знаю. Ну чем китайцы хуже нас? Или, скажем, индийцы, полинезийцы? Почему их боги должны считаться неистинными, и только наш — аутентичным и единственным? Вера — очень человеческая потребность. Ну, и оставим человека в покое — пусть каждый верит так, как ему нравится, и в кого ему нравится. Людская доля тяжела, и если вера приносит облегчение, зачем же лишать человека его последнего убежища?

— И неважно, какой он веры?

— Неважно, как она называется и в каком храме ей служат. И без того на долю смертных выпадает более чем достаточно испытаний. Зачем же взваливать на них еще одно, которое, быть может, вынести всего труднее: сомнение в истинности их богов? Тут иногда и сами боги бессильны помочь… Или усложняют нашу и без того сложную жизнь. Но не будем забывать, что у богов тоже свои проблемы: возрастные… надо научиться их понимать и прощать.

Раввин беззвучно рассмеялся при этой мысли.

— Хороший вы человек. Я, правда, слаба в теологии, но даже мне ясно, что вы куда великодушнее и терпимее, чем религии по отношению друг к другу. Помнится, когда вы были у нас в представительстве, вы назвали себя служителем Бога. А теперь оказывается, что их так много и они такие разные… Какому же из них вы служите?

Лео Левин развел руками.

— Моему. Каждый служит своему Богу. Если Он — истина, справедливость и любовь к ближнему, то я Его слуга.

— А если Его вообще нет?

— Тогда люди могут рассчитывать непосредственно на меня, не обращаясь к небесному начальству. Что, звучит слишком еретически для раввина?

Хильда промолчала, а Лео Левин продолжал машинально вытирать руки: он ждал, чтобы гостья сказала, наконец, что привело ее в Хонкю. Маловероятно, чтобы она предприняла свою экспедицию в это пользующееся дурной славой место только для того, чтобы осмотреть странную синагогу, эклектически вобравшую в себя элементы буддистской пагоды, и поболтать на богословские темы, давно заболтанные до изнеможения. Пауза затянулась, и ребе Левин не выдержал первым:

— И все-таки, фройляйн Браун… чем обязан?

Вздрогнув, она вышла из задумчивости:

— Ах, да! Наш бюллетень поступает регулярно?

— Разумеется. Большое вам спасибо, это для нас оконце, позволяющее хоть как-то быть в курсе европейских событий. Пусть даже… как бы это сказать, весьма специфическое оконце…

— Другими словами, нацистское?

— Что ж, можно и так сказать…

— Тут нечему удивляться. Бюллетень издается не просветительской организацией.

— Я понимаю, — согласился раввин. — Тем не менее, спасибо: с вашей стороны было очень мило…

И в воздухе снова повисло неловкое молчание. Оглянувшись по сторонам, Хильда наконец собралась с духом и решила говорить без экивоков.

— Господин Левин, вы наверняка догадываетесь, что я здесь не для того, чтобы расспрашивать о бюллетене. Хотя, если кто-нибудь из ваших меня видел и узнал, я вас прошу именно так объяснить мой визит… Мне очень жаль, но я принесла дурные вести, которые, как мне кажется, вам следовало бы узнать первым. Как быть дальше, вы сумеете сообразить без моих советов… тем более, что у меня их нет.