Капитан прошел дальше, а профессор Мендель чуть сконфуженно улыбнулся японцу и последовал за высоким американским гостем.

В следующий миг, как будто они только и ждали, чтобы офицер занял свое место, на помост гуськом потянулись музыканты, вероятно, самые оборванные за всю историю филармонических оркестров, одетые в такое же рубище, что и публика, — невообразимое сочетание поношенных смокингов с брезентовыми рабочими штанами.

Со скрипкой под мышкой, один из музыкантов подошел к краю сцены, неловко поклонился и махнул рукой в знак того, что просит прекратить аплодисменты. Смущаясь, он говорил тихо, еле слышно, и публика внизу зашикала, требуя тишины.

— Шанхайский камерный ансамбль Дрезденской филармонии исполнит в честь уважаемых американских гостей Прощальную симфонию № 45 Йозефа Гайдна.

Кто-то вознамерился было снова захлопать в ладоши, но дружное и строгое «Ш-ш-ш-ш!» подавило это намерение еще в зародыше.

Наступила торжественная, исполненная ожидания тишина. Оркестранты передавали друг другу свечу, от ее дрожащего огонька каждый зажигал свою, прикрепленную к его самодельному пюпитру.

Морские пехотинцы переглядывались — очевидно, у себя в Иллинойсе или Миннесоте им не доводилось бывать на исполнении Симфонии № 45 Й. Гайдна.

Свою симфонию он написал в другие времена и при других обстоятельствах — симфонию, которая исполнялась в блестящих дворцовых залах и на самых изысканных сценах. Этим вечером, в полуразрушенном, заброшенном заводском цеху в шанхайском секторе Хонкю, она прозвучит несколько странно и, наверное, более печально, чем задумывал Гайдн.

Взявший на себя роль конферансье скрипач — в прошлой жизни прославленный в Европе и Америке виртуоз Теодор Вайсберг — терпеливо ждал завершения предписанного самим композитором ритуала, и только когда все свечи были зажжены, объявил:

— Части: Аллегро ассаи, Адажио, Аллегретто, Престо-Адажио.

Теодор Вайсберг сел к своему пульту, замер на миг — и кивнул. Зазвучали первые аккорды «Прощальной».

Концерт этот был необычен — люди, заполнившие пропахшее тиной и гнилой рыбой чрево бывшего завода металлоконструкций, действительно прощались с Шанхаем…

Был ранний вечер 10 ноября 1938 года.

Торжественный концерт в парадном зале уже начался.

Приглушенный до предела мягкий свет хрустальных плафонов выгодно оттенял мерцание зажженных свечей, прикрепленных к пюпитрам из массивного красного дерева. Как обычно на таких концертах, Теодор Вайсберг и остальные музыканты Дрезденской филармонии были в смокингах.

Зрители в партере и ложах, все без исключения в вечерних туалетах, затаили дыхание. Симфонию № 45 фа-диез минор исполняли редко, так что раздобыть билеты на концерт было непросто.

В центральной ложе, отведенной Гогенцоллернам и их приближенным задолго до Веймарской республики — во времена железного канцлера князя Отто фон Бисмарка и Шёнхаузена, нынешним вечером расположилось четверо офицеров СС. Публика восприняла это как важное свидетельство глубоких перемен, произошедших в Германии. Старший среди офицеров, гауптштурмфюрер Лотар Хасслер был красивым мужчиной. Голубоглазый блондин словно сошел с прославлявших победоносную арийскую расу плакатов, посвященных берлинской Олимпиаде 1936 года, обрывки которых все еще можно было обнаружить на городских фасадах. Чем-то он напоминал киногероев Лени Рифеншталь с их мужественными профилями воинов-викингов.

Самый младший из офицеров — возможно, адъютант или посыльный — подобострастно склонился к Хасслеру с раскрытой программой.

— Аллегро ассаи. Кажется, это значит «довольно весело»[22].

— Надеюсь… — мрачно шепнул Хасслер. — Надеюсь, ночь нынче предстоит веселая.

Он знал, о чем говорил, этот гауптштурмфюрер. Болтуном он не был, но уж если находил нужным высказаться, всегда выбирал точные слова.

В те минуты, когда легкие и нежные звуки «Прощальной» симфонии Гайдна лились со сцены в зал, со своими привычными иллюзиями прощались последние из тех, кто наивно верил в добрую старую Германию, в эту зимнюю сказку, кто еще хранил надежду, что через неделю-другую нацистских люмпенов, случайно дорвавшихся до власти, вышвырнут, как паршивых котят.

Эта ночь — со среды 10-го ноября 1938-го на четверг 11-го — получит в истории наименование «Хрустальной ночи», что будет связано не с хрустальными плафонами дрезденского Концертхауса, а с хрустальным звоном разбитых витрин еврейских лавок и магазинов.

Весельчаки, налакавшись пива, громили витрины по всей Германии и недавно аннексированной при небывалом энтузиазме местного населения Австрии. На протяжении всей этой веселой ночи под сапогами хрустело битое стекло.

По улицам туда и обратно таскали перепуганных, вытащенных из постели старых евреев, на чьей груди болтались картонки с надписью JUDE.

Горели синагоги на Фазаненштрассе и Ораниенбургерштрассе в Берлине, и на Шведенплац в Вене, горели синагога в Лейпциге, в Мюнхене, во Франкфурте и в Штутгарте. Более двухсот синагог сгорело в ту ноябрьскую ночь изысканных концертов.

Allegro assai, довольно весело!

Лотар Хасслер поднес к глазам маленький театральный бинокль, скользнул взглядом по рядам притихшей публики и задержал его на противоположной ложе, где сидела молодая женщина, чье лицо, обрамленное медно-золотистыми волосами, мягко освещали горевшие в четверть накала плафоны. Это была известная в Германии, но выступавшая и в Карнеги-холле Элизабет Мюллер-Вайсберг — меццо-сопрано, супруга того солиста-скрипача, на которого чуть позже переместился круглый зайчик отраженного биноклем света.

Эту знаменитость с мировым именем, члена Прусской академии искусств, офицер рассматривал долго и с любопытством — а тем временем по Гауптштрассе двигалось имровизированное ночное шествие с факелами. Молодчики весело горланили под уханье барабанов:

На углу, как раз перед известным книжным магазином «Меерсон и сыновья», какого-то весельчака осенила идея соорудить костер из книг. Маркс, Гейне, Фрейд, Фейхтвангер, Стефан Цвейг, Томас и Генрих Манны, Бертольт Брехт и Анна Зегерс, Фридрих Вольф, Леонгард Франк и Барух Спиноза, Марсель Пруст, Франц Кафка и Анри Бергсон занялись на славу. Полетел в костер, трепеща корочками обложки, как птица крыльями, томик Эйнштейна с его квантовой структурой света, выбросил рой искр, взметнул пламя.

Ясное дело, Альберт, что эти колбасники, эти пьяницы и босяки понятия не имеют, кто ты такой, но мы-то, мы тебя хорошо знаем. Тебе удалось вовремя улизнуть, и теперь ты, должно быть, с грустью наблюдаешь за происходящим на твоей бывшей родине… а вот нам весело — ведь все на свете относительно, разве это не твои слова? Мы в своем деле твою же еврейскую формулу применяем, Альберт, так что уж извини-подвинься! Наша Энергия, направленная на то, чтобы вас сокрушить, равна Массам, которые нас поддерживают, умноженным на Скорость света, с которой мы завоюем мир, да еще в квадрате. Такие вот дела, дорогой Альберт, и прощай! Пора, наконец, выяснить, кто истинные хозяева Германии: евреи или мы!

Формула E = mc² угодила аккурат в центр огненной галактики, выбросив сноп веселых искр.

Двое из оркестрантов, гобой и валторна, закончили свои партии, собрали ноты, загасили свечи на пультах и тихо покинули сцену — таков ритуал при исполнении «Прощальной» Гайдна.