Мирко остановился, спешился, подозвал к ноге забеспокоившегося в виду огня, людей и запаха пищи Пори, и, ступая ровно и свободно, как человек с чистой совестью, пошел к костру не таясь. Тащиться среди ночи в деревню, будить отдыхающих после работы людей, искать там Реклознатцева знакомца – да кто знает, долетел к нему тогда ворон, нет ли, – Мирко не хотелось, неправильно это было. И еще, поди, тот самый лодочник, Ари Латикайнен, и забыть уже успел про некоего Мирко Вилковича из каких-то неведомых Холминок. Небось лодочник день и ночь на реке столько народу перевидает, что в глазах темно. Часок помнил, а после и забыл. Мирко хотел переночевать у костра, в поле. Последний раз это было страшно давно: три седмицы назад? Или все четыре?

Мирко старался не таиться, но, видно, жизнь в лесах, занятия с дядей Неупокоем да привычка долгого уже похода невольно заставляли его ступать настолько бесшумно, что люди, сидевшие у костра, не заметили его, пока он не выступил из темноты. К тому же они увлеклись разговором. Видно, не боялись нападения, не знали, что разбойники стоят близко.

– Доброй ночи вам, люди добрые! – негромко и ясно молвил Мирко. – Не обессудьте, что потревожил. Дозвольте к огню погреться.

Трое – двое здоровых мужчин и юноша, почти мальчишка, – разом вскочили и шарахнулись назад. Тут Мирко увидел, как они одеты, и разом вспомнил, что сегодня за день. Смеяться, конечно, было вовсе не к месту, но тяготившее его, не прошедшее еще чувство страха и предчувствие грядущей беды должны были как-то выйти наружу. А чем еще избыть страх и беду, как не смехом? А дело было в следующем: и пожилой чернявый дядька с кудлатой бородой, и второй мужик, помоложе, кудрявый, и белобрысый мальчишка – все как один были в тулупах, вывернутых наизнанку, в повязанных на голову полотенцах и с кочергами в руках. Молодой вытаращил глаза, весь побледнел и завопил, что есть мочи:

– Леший! Леший, дядя Прастен! Как есть леший!

– Ну да, с лошадьми и собакой, – ответил Мирко, давясь и чуть не пополам сгибаясь от разобравшего его хохота. – Не серчайте, – выдавил он. – Я не со зла…

Кудрявый, похоже, опомнился. Он поспешно оглядел себя – нет ли в чем изъяна? – приосанился, подбоченился, выступил вперед – весь, как был: в старом тулупе навыворот, в белом утиральнике на голове, с кочергой в руке, словно Гром со своей разящей секирой, весь переполненный важности и надменности. А вот этого последнего Мирко уже не любил. События последних дней изменили его. Он был теперь вправе, утверждать, что он любит, а что нет. И вовсе не оттого, что сам набрался нахальства и надменности, просто он начал понимать себя.

– А ты сам кто таков? – спросил мужик, задравши холеную бороду. – Чего по нашему жнивью с конями, да еще с тремя, ходишь? Кто тебе дозволил? И зубы чего скалишь? Нешто смешинка в рот попала? Так выплюнь, прежде чем говорить. Куда идешь?

– На Кудыкину гору, – осклабился Мирко. – А смешно оттого, что двое здоровых мужиков лешего испугались. Будь я леший, миновал бы я круг заклятый? Или вы позабыли про круг-то, а? Поздорову тебе, отец, – поклонился Мирко, обращаясь к старшему мужчине. – Верно ли я к селу вышел?

– Верно, сынку, – неуверенно отвечал мужик, сжимая в кулаке бороденку. – Ты садись к костру-то, коней расседлай, пусть ходют. Сам из каких, позволь узнать, будешь? Как звать-величать прикажешь? Не подумай чего, мы тут, вот… очуменник нынче, леший тешится…

– Меня Мирко звать, Мирко Вилкович. А сам из мякшей буду, что на Мякищах живут, коли ведаете. А тебя, отец, не Прастеном ли зовут? – уважительно осведомился Мирко.

– Прастеном, да, – закивал мужик. – Поди, присаживайся, – опять пригласил он. Его здоровенные, налитые силой от тяжелой работы руки и могучее тело никак не вязались с какой-то забитой манерой разговаривать и вообще держать себя. Он и сейчас оставался за спиною у более молодого. Видно, заправлял здесь именно тот.

– Постой, дядя Прастен, – окоротил дядьку кудрявый и со злостью поглядел на Мирко. – Не знаем мы никаких Мякищей, а знаем, что разбойников полно по лесам шастает. Ступай-ка ты, мил человек, туда, откуда пришел. Врать ты, я посмотрю, горазд. Не знаю уж, откель кони у тебя, а за жнивье потоптанное и взыскать можно. Ступай! – бросил он грубо.

– Я не у тебя спрашивался, – спокойно отвечал Мирко. – А как полагается у людей, у старшего. А старшего слушать надо. Все так делают, и тебе того ж советую. Уж прости, как тебя звать, не ведаю. – И Мирко сделал шаг к костру. Пори он жестом приказал сидеть на месте. Пес поднял шерсть, насторожился, задние лапы его неспокойно ерзали по земле. Пори не лаял, но начинал глухо, едва слышно ворчать, чувствуя ссору. Мирко научил его только слушаться и понимать хозяина. Как пускать в ход зубы, пес знал и сам – кто-то успел надоумить, и против кочерги большая собака могла куда больше, чем против меча в руке демона.

Мякша сделал шаг к костру, но кудрявый заступил ему дорогу – он был на полголовы выше и выглядел внушительнее.

– Ты нешто не уразумел? – прошипел он, видя, что оружия у путника, кроме короткого ножа у пояса, нет. – Ступай, говорю, не то кочергу эту самую испробуешь, разбойничье семя!

Это было уже оскорбление. Но Мирко сдержался. Он никогда не напал бы первым на того, кто слабее его. А этот хорохор, видно, тоже где-то научился лихо раздавать зуботычины – вот теперь и мнил, что кочергой проложит себе дорогу ко всеобщему уважению. Что ж, вольно ему, Мирко не собирался задерживаться в Устье.

– Чем меня разбойником-то лаять, – глухо сказал мякша, – поучился бы хоть кочергой махать. Разбойник, он с тобой рядиться не станет: за бороденку возьмет да сабелькой по кадыку, мигом вежливым станешь. Но, боюсь, уж поздно будет.

– Ну, я тебя не неволил! – рассвирепел мужик, оскалил зубы и попытался ударить Мирко кулаком в живот и одновременно кочергой в зубы.

Если б он хоть немного попытался схитрить, спрятать от мякши свои намерения, может, еще и вышла б драка. А так Мирко разгадал все его приемы загодя и опередил незадачливого хвастуна на два движения: кочерга улетела вверх и вырвалась из руки, пальцы сжатого кулака стукнулись в твердо подставленную ладонь и оказались больно сжаты. Голова сама собой запрокинулась, уходя от резкой боли, левую руку вывернули наружу, и пришлось еще и поворачиваться, а правая рука оказалась и вовсе бесполезной. Мелькнуло звездное небо, изумленное и испуганное лицо мальчишки, и дуга замкнулась ослепительным блеском и жаром костра у самого лица, к тому же зубы противно лязгнули о некстати оставленное березовое полено. Костер плясал и полыхал, будто издеваясь. Левую руку крепко держали, да так, что не пошевелишься. Над ухом слышалось тяжелое звериное дыхание. Пахло псиной.

– Оборотень! – прохрипел мужик, таращась куда-то вверх, пытаясь увидеть хоть что-нибудь, кроме костра.

– Оборотень, оборотень, – послышался над головой голос пришлеца. – Коли еще безобразничать станешь, я тебя и поленом вежливости поучу, а оборотень откусит тебе чего-нибудь невзначай. Разбойники, чтоб ты знал, за холмом, где межевой камень стоит. Так что топал бы ты, воин, в село да старосте сказался. А я за тебя тут покараулю. От меня-то пользы поболее будет. Ладно, отдохнул – вставай. Пори, ко мне!

Руку отпустили, запах псины убрался. В ушах звенело. Чувствовал себя Етон неважно, будто бы не один раз грянули его оземь, а долго били палками. Голова была тяжелая, перед глазами все качалось, а тело ныло. С трудом, опираясь на непослушные руки, он присел на корточки и осторожно обернулся. Парень, вышедший из темноты с тремя конями, стоял прямо над ним. Рядом сидел, ощетинясь и раскрыв зубастую пасть, крупный и сильный пес. Глаза собаки не сулили никаких послаблений: такой действительно мог оттяпать палец и не заметить того.

Прастен и мальчишка Брунко стояли, боясь двинуться, слева и жались друг к другу.

– Ну что, пойдешь к старосте или повторить? – спросил тот, что назвался Мирко.

Етон молча встал, повернулся, поглядел исподлобья на парня. Пальцы того лежали на черене поясного ножа, явно не просто так лежали. Ох и ловкие были эти пальцы!