Седелле было около семи месяцев, когда Боб решил, что больше не в силах жить у тетушки. Он ощущал себя паразитом, мальчишкой, а не мужчиной, каким ему хотелось быть в двадцать три, — так он говорил. Он чувствовал, что должен взять на себя ответственность и жить отдельно со своей собственной семьей. Он не мог свободно выражаться при тетушке (никогда при ней не ругался); кроме того, она переселила нас в отдельную комнату, которую специально пристроила перед домом. «Знаешь, что это значит? — говорил Боб. — Она сама хочет, чтобы мы съехали». Так думал он, я была в этом не уверена, потому что тетушка во всем меня выручала.

Но я поняла его положение, и мы решили поискать комнату с магазином. Комната наподобие той, где мы жили у тетушки (днем она превращалась в магазин, а ночью служила спальней), не подходила из-за детей. Притом, хоть Боб и считал, что две дочери — это замечательно, он хотел сына (как и большинство мужчин на Ямайке, так мне кажется). И вот, с двумя малышами и третьим в перспективе, мы начали повсюду искать жилье и наконец с трудом нашли комнату в доме, прилегавшем к Уолтхэм-парк-роуд. Там был и магазинчик, выходящий на улицу, так что мы могли продавать пластинки. Я поражаюсь себе тогдашней — только сейчас я понимаю, как была молода и неопытна, когда на меня свалились все эти перемены и огромная ответственность. Диву даюсь, как я не проснулась однажды утром и не убежала куда глаза глядят!

Потом все еще немного усложнилось: хозяйка дома узнала, что Виола Бриттон — моя тетя, и сочла своим долгом докладывать ей обо всем, что происходило у нас в комнате. Иногда мы с Бобом дрались, но не всерьез, а так, как дерутся дети или влюбленные, чтобы затем помириться. Я всегда давала сдачи! И не собиралась ничего спускать — ударь меня, и я ударю в ответ! Хотя я первая начинала царапаться, через минуту уже плакала. Поскольку Боб не выносил вида моих слез, он говорил: «Слушай, давай не будем ссориться, прости», или «Ты меня сама довела», или что-нибудь в этом духе. И мы всегда мирились в ту же ночь. Тетушке я никогда не рассказывала о наших стычках, но иногда она смотрела на меня и говорила: «Ага, да вы вчера поцапались, сразу видно», или «Что у тебя с лицом?», или «Откуда у тебя синяки на руках?»

Однажды мы подрались, потому что задержался ужин. А произошло это потому, что у нас не было кухни. Мне приходилось готовить на земле перед дверью. Каждое утро и каждый вечер я должна была зажечь угли, раздуть их, чтобы появилось пламя, и дождаться, пока оно разгорится как следует. Это было непросто, если учесть, что один ребенок даже не умел сидеть, а другой все еще держался за юбку. В тот вечер ужин я приготовила особенно поздно, мы подрались, и хозяйка настучала тетушке. Едва тетушка услышала об этом, она сразу прибежала ко мне — хотела увезти меня обратно, забрать к себе. Это было большое унижение для Боба.

— Что я, не мужчина, чтобы командовать в своем доме? — кричал он. — Почему я не могу сам разобраться с собственной женой?

Однако тетушка — миниатюрная, но властная — сказала:

— Я не для этого ее отдавала в школу.

Она добавила много других обидных слов, потому что в очередной раз решила, что я сбилась с пути.

— Когда мужчина позволяет себе поднять на тебя руку, ничего хорошего нет, — настаивала она, — это дурной знак. Теперь я воочию убедилась, он с тобой безобразно обращается, ты не должна здесь прозябать, я тебя не для такой жизни растила! — И так далее, и тому подобное.

И я позволила ей увезти меня к себе. А потом пришел Боб и мы с ним, разумеется, помирились. И с тетушкой тоже.

В то время отношения мужа и жены казались мне нерушимыми узами — ты связан и даже не думаешь о том, чтобы вырваться. Или настолько отдаешь себя, что думаешь: «Это на всю жизнь, пути назад нет». Брачная клятва сама по себе была достаточным доказательством — «в горе и в радости, в богатстве и в бедности…». Кроме того, я любила такую жизнь и никогда не думала, что это может закончиться. Я не могла даже представить, что Боб покинет меня так скоро и отправится в мир иной в тридцать шесть. Я не ожидала многого, что произошло потом со мной. Выходя замуж, я, как и все девятнадцатилетние девчонки, думала, что так и будет всегда — любовь и счастье. Замужество потребовало от меня полной самоотдачи. Я не просто любила Боба: я знала, что всегда буду его другом, что бы ни случилось. Мы были больше, чем просто муж и жена, — мы были друзьями. Или, если посмотреть на это с другой стороны, несмотря на наш брак, мы решили оставаться друзьями.

Что касается тетушки и вопроса, где нам жить, все было отложено до поры до времени. Довольно скоро записи, которые делали «The Wailers» для «Studio One» и нашего собственного лейбла «Wail'NSoul'M Productions», а также радиоэфиры снова сделали нас звездами на Ямайке. «The Wailers» и «The Soulettes» начали играть небольшие концерты на Северном берегу, на Борнмут-бич, на Кубе и в других карибских точках вроде Золотого Берега на острове Сент-Томас. А тетушка, которая всегда прикрывала мой тыл, охотно согласилась стать няней. Без нее нам никогда не удалось бы столько сделать, и Боб, несмотря на свои с ней столкновения, понимал это и любил ее за отзывчивость.

Но вместе с тем я поняла, что слишком рано взвалила на себя такой груз ответственности. К двадцати двум годам я имела двоих детей и все еще не вырвалась из Тренчтауна. Я чувствовала угрызения совести от того, что дети росли в агрессивной среде, которая, похоже, не собиралась меняться. Бедность, коррупция и преступность — все было на том же уровне, как и прежде. Боб видел, что я не собираюсь сдаваться и принимать все как есть. Разве я могла бы допустить такое будущее для наших детей? Я каждый день спрашивала себя: «Чего мы ждем? Что можно сделать сегодня? Давайте же что-нибудь изменим!» Ситуация напоминала затишье перед бурей: вроде все спокойно, но взрыва не миновать.

Если вспомнить ямайскую музыку начала 60-х, на слуху тогда были «Burning Spear», Джимми Клифф, Хортенз Эллис, Марсия Гриффитс и, конечно же, «The Soulettes» и «The Wailers». Одним из тех, кто внимательно следил за этой музыкой, был американский соул-певец Джонни Нэш, который часто ездил на Ямайку в поисках материалов для своей звукозаписывающей компании, «JAD Records». В январе 1967 года на растафарианской религиозной церемонии старейшина по имени Мортимо Планно представил Нэшу Боба, назвав последнего «лучшим сочинителем песен». Очевидно, Нэш согласился с этой оценкой, потому что позже сказал своему бизнес-партнеру Дэнни Симсу, что каждая из двух с лишним десятков песен, которые Боб для него сыграл, могла бы быть хитом.

Невилл Уиллогби, один из самых популярных ямайских радиоведущих, тоже рекомендовал Боба Джонни Нэшу. Когда Нэш и Дэнни Симс вернулись на Ямайку в том же году и разыскали нас, мы были готовы к встрече и к сотрудничеству. Наконец-то, думали мы, назревает что-то хорошее. В тот момент мы остро нуждались в переменах, потому что жизнь, казалось, замерла. Шэрон еще не доросла до школы, Седелла и вовсе лежала в пеленках (которые мне приходилось стирать каждый день), и мы по-прежнему обретались в одной маленькой комнате в доме 18А по Гринвич-парк-роуд, у тетушки. А в скором времени мы ожидали прибавления семейства, потому что я была беременна третьим ребенком — и очень надеялась, что это будет сын, о котором мы просили Джа.

И вновь надо поблагодарить тетушку, потому что мы хотя бы могли принимать американцев в приличном доме с верандой. Когда гости приехали, тетушка, как всегда, обрадовалась вниманию и общему оживлению. Она разносила напитки, крекеры и сыр, следила за детьми, так что мне не пришлось одновременно исполнять роли певицы, хозяйки и матери. Когда мы начали работать с «JAD» и у нас впервые появились американские доллары, я сказала:

— Вот видишь, тетушка! Я неплохо теперь зарабатываю, хорошие деньги получаю!

После этого ее тон слегка изменился — когда люди спрашивали ее обо мне, она отвечала: