Первые дни после того, как Боб уехал в Делавэр, я была опустошена и совершенно потеряна. «Что это было? — спрашивала я себя беспрестанно. — Два дня назад мы поженились, были без ума от любви, и теперь его нет рядом?» Мысленно — а иногда и вслух — я пела все любовные песни, которые знала, но они непременно превращались в песни об одиночестве и о том, как я тоскую по Бобу. Но в то же время мне приходилось напоминать себе, что, во-первых, я теперь замужняя женщина, и во-вторых, мой муж уехал искать работу, а у меня есть ребенок, о котором надо заботиться. Все это возвращало меня в отправную точку, где я находилась до замужества: надо было определиться, идти ли мне работать медсестрой или продолжать петь. Ночи напролет я лежала с открытыми глазами, пытаясь принять решение. Найти уже работу? Или все-таки остаться с Питером и Банни и другими на «Studio One»? Дрим — он же Вижен, как его теперь называли, — всегда был рядом и готов продолжать, «The Soulettes» все еще пользовались популярностью, и мы решили, что сможем продержаться. Если я, конечно, решусь. Мы сохраняли связи со студией, и Коксон продолжал приглашать нас петь на бэк-вокале для разных групп — мне вспоминаются Делрой Уилсон, «Lord Creator», Тони Грегори и кое-какие еще.

Боб, похоже, не хотел, чтобы я продолжала ходить в студию. «Сиди дома и заботься о ребенке», — писал он. Всегда одно и то же, «оставайся дома» — он никогда не говорил «поищи работу», хотя и знал, что мне нужно откуда-то брать деньги. Мы писали друг другу практически каждый день. Письма получались и отправлялись, и если почтальон проходил мимо нашей калитки, не останавливаясь, то у меня опускалось сердце — потому что я ждала нового письма каждый день, не важно, получила ли я предыдущее вчера или позавчера. Но несмотря на постоянные советы оставаться дома и заботиться о Шэрон, мы с Дримом ходили в студию по первому приглашению — записывать бэк-вокал для Питера и Банни, или еще кого-нибудь, с кем Коксон в тот момент работал.

Тем не менее, хоть я и была занята, а письма Боба поддерживали мой боевой дух, иногда я чувствовала себя одинокой и потерянной после записи в студии и уже не чаяла увидеть своего мужа. Тоскуя по нему — по его голосу, его музыке, по его всему-всему, — я шла домой и спрашивала себя, когда же мне можно будет поехать в Америку. Я не думала о том, что Боб вернется домой, нет, я думала о том, как я поеду к нему. Эта разлука была для меня серьезным испытанием. Я была сильной молодой женщиной, да, но и меня расстраивало, если иногда кто-нибудь говорил мне: «Я слышал, что ты вышла за Робби, а где он?» Одна из его прежних подружек, некая Черри, даже подошла ко мне, чтобы сообщить: «Это был мой парень!» Мне пришлось все это вытерпеть, а его даже не было рядом, чтобы защитить меня. К счастью, Банни сказал этой Черри, чтобы она отвязалась, иначе Боб прибьет ее, когда вернется.

Боб не сразу рассказал своей матери о женитьбе. Седелла Букер знала обо мне, во всяком случае, она знала, что есть такая Рита, которая писала ей письма. Она знала, что мы с ее сыном встречались, что я была его девушкой, но ничего не знала про свадьбу. Когда он ей наконец признался, она попросила меня описать. Он сказал:

— Ох, мама, если бы ты ее увидела, она бы тебе понравилась. Она ходит, как будто катится клубочком.

Миссис Букер спросила:

— Это ты про что?

Он ответил:

— Когда она идет, сзади выглядит так, будто она катится.

Когда я услышала эту историю, я не могла понять, что он имел в виду. Пока не догадалась, что, наверное, дело в моих немного кривоватых ногах! Некоторые люди находят это сексуальным.

Поженились мы или нет, но его мать послала свою сестру посмотреть на наш дом — видимо, чтобы понять, где я живу и симпатичная ли я. Или наоборот, чтобы убедиться, что я уродина, — я так и не узнала, чего они хотели. Ее сестра заметила, что стены моей комнаты обклеены фотографиями из журналов — как все подростки, я вешала на стены постеры. И она написала миссис Букер, будто я такая бедная, что живу в доме со стенами из картона! К тому же у меня был ребенок. Так что в Америке все были разочарованы. Но изменить ничего было нельзя, мы уже свой выбор сделали.

Прошло не очень много времени — всего восемь месяцев, — прежде чем Боб решил уехать из Делавэра. Его мать сказала, что он волновался за меня; она была удивлена, что меня он любил больше, чем Соединенные Штаты. Она не могла понять, почему, хотя и была со мной незнакома. Она считала, что Америка была мечтой Боба, и его семья сделала все, чтобы принудить его остаться, — родные даже приводили ему хорошеньких девушек уже после того как узнали, что он женат.

Но у Боба были свои причины уехать из Америки. Бедняжка. Сначала он работал на заводе «Крайслер», потом в отеле «Дюпон» в Уилмингтоне. Когда он наконец плюнул и сдался, то написал мне: «Я еду домой. Меня тошнит от этого места. Сегодня я пылесосил ковер, мешок пылесоса лопнул, и все это дерьмо полетело мне в лицо».

Бедняга!

«Если я тут останусь, эта страна меня убьет, — писал он. — Она приносит мне только неприятности! Я певец, это все не мое, я возвращаюсь».

Сцена возвращения вышла очень трогательная — чувствовалось, что давно пора нам было воссоединиться! Казалось, что не восемь месяцев прошло, а целая вечность, прежде чем я смогла наконец увидеть, как он выходит в зал прибытия. Он чуть наклонил голову, как будто совсем истосковался по мне, и я чувствовала то же самое! Бедный Боб, у него был такой жалобный вид! И я до сих пор ловлю себя на том, что мне его жаль. Моя любовь к нему, глубокая, подлинная любовь, не вытесняет этой щемящей жалости. Хотя он уехал с одной сумкой, теперь у него был еще чемодан в руках. Мы обнялись и расцеловали друг друга, и он сказал:

— Ну вот, я вернулся! Моя мать послала кое-что для тебя и Шэрон, еще я привез тебе платье и всякое такое.

Я и ахнуть не успела, как его обхватили Дрим и тетушка. А Шэрон даже вспомнила, как сказать «Баху»! Мы все были очень рады его видеть!

Но потом, по дороге домой, он спросил:

— Почему ты не привела себя в порядок, что с твоими волосами? — Волосы мои были свободно распущены.

Казалось, он больше озадачен, чем недоволен. Думаю, что по сравнению с американками я выглядела иначе. Пока его не было, я много читала и старалась разобраться, действительно ли то, что он мне говорил, не было просто конопляным бредом или пересказом баек, которые он подхватил на улице. Но с тех пор, как я увидела темное пятно на ладони Хайле Селассие, я более уверенно чувствовала себя частью движения растафари.

Правда, когда он вернулся, серьезные мысли плохо задерживались у меня в голове. Мы приехали домой, пообедали, попели песни, вышли ненадолго покурить и потом прыгнули прямо в постель. И это было — ух! — как попасть на небеса! Во всяком случае, если небеса такие, то отлично, я туда хочу!

И даже когда первоначальные восторги от встречи немного улеглись, я замечала, что Боб стал относиться ко мне с большей нежностью — то ли потому, что соскучился, то ли еще почему-то. Так или иначе, я была этому очень рада. Любовь высвечивает лучшее в человеке. Было так здорово снова понять, насколько мы любим друг друга. Нам было очень хорошо вместе.

Тех небольших денег, которые Боб привез из Америки, оказалось достаточно, чтобы пойти в студию с Питером и Банни и записать несколько ранних песен Боба, вроде «Nice Time»: «Давно с тобой мы не виделись, к любви и веселью забыли привычку, вот мое сердце, чтобы качать тебя ритмично». Что Боб и делал. Как всегда, он пел о своих чувствах. Так мы и предавались любви — и увеличению семейства. Первой родилась Седелла, моя вторая дочь. Имя ей дали в честь матери Боба, но прозвище у нее было Найстайм — такое же, как название песни.

Как только Боб вернулся, для меня нашлась работа. Музыка — это искусство, но также и бизнес, а все они, Боб, Банни и Питер, имели больше способностей к сочинительству. Чтобы сохранить права на музыку, мы создали собственную компанию, «Wail’NSoul'M» (от названий «The Wailers» и «The Soulettes»). Было время, когда мы даже сами изготавливали собственные пластинки. Я по-прежнему пела (мы с Бобом примерно тогда же записали кавер-версию «Hold On То This Feeling», вместе с Питером, Банни, Сесиль и Хортенз). Кто-то должен был следить за тем, чтобы пластинки попадали на радио и в магазины. Нужно было каждый день колесить по улицам и заниматься доставкой.