В разговор вступает историк Андрей Зубов.

Зубов. У нас спутываются два значения слова «покаяние». В русском языке слово «каяться», «покаяние» восходит совсем не к изменению ума, а к санскритскому глаголу «каяти»: обличать, ругать, наказывать даже; коли обличаешь и ругаешь, то потом и наказываешь. И когда люди, церковно не образованные, не знающие про «метанойю», говорят о покаянии, они предполагают, что у них будет сплошь обличение, ругание или самообличение, но никак не изменение ума. И когда люди говорят «нам не в чем каяться», они не говорят, что «нам незачем менять свой ум», они говорят, что «нам не за что обличать самих себя».

Призывая к покаянию, мы обязаны занудно объяснять, что речь идет не о самообличении и не о самобичевании, но об изменении ума, об изменении своего сознания. В конце 1980-х и начале 1990-х был огромный объем информации о том, что творилось в ХХ веке, все были увлечены, но увлечены вовсе не изменением ума, а увлечены суммированием знаний. И в следующий момент открывшееся страшное знание просто раздавило общество, вогнало его в моральный шок. Снова захотелось не знать. Нету Бутова, нету миллионов погибших задешево, нету Ржевского полигона под Петроградом. Но сейчас наступает третий момент. В молодом поколении то знание, ушедшее на глубину, подавленное страхом отцов, начинает опять восстанавливаться и формировать сознание. Мы стоим перед новым витком духовного осознания нашего прошлого.

Впрочем, Россия не ограничивается людьми, жившими в Советском Союзе. Один из русских эмигрантов, сын белого офицера, мне написал: нас разделяют двадцать миллионов ваших мертвецов, то есть те, кого вы убили. Часть русского народа, и не худшая часть русского народа, на советские преступления смотрит извне. И они тоже должны осознать, вместе с нами, разумеется, что к революции привела старая Россия, и, соответственно, за вины старой России отцы эмигрантов в ответе не меньше, чем отцы оставшихся в СССР. Покаяние не ограничивается 1917-м годом. Покаяние уходит в русскую историю, оно связано и с крепостным правом, оно связано и с подневольным положением церкви в старой России. Все это сделало возможной ту национальную катастрофу, результаты которой мы пытаемся разгребать сейчас.

Покаяние не только связано с абстрактными словами: кто виноват, кому страдать; покаяние связано с очень конкретными делами, в том числе и общественно-государственного уровня. Пока статуи убийц стоят на наших площадях, пока имена террористов и просто мерзавцев носят наши города, пока создатели режима трупопроизводства (как назвал его один историк) по-прежнему прославлены, а мы на это равнодушно смотрим, изменение ума не наступит.

А чтобы мы не были опять раздавлены мыслью о том, что проиграли ХХ век, надо не только убрать эту накипь, эту ложь, особенно из учебников, но и внедрять имена тех людей, которые служили созиданию, строительству России, в том числе и тех, кто боролся с коммунизмом. В рядах Белого движения, в рядах сопротивления раскулачиванию. И тогда мы поймем, что мы не только проиграли ХХ век. Мы кое-что в нем выиграли. Как немцы могут вспомнить и Штауффенберга, а не только Гитлера, так и нам есть что вспомнить и есть чем гордиться. И тогда у нас наступит действительно новое понимание истории.

Занавес опускается медленно, тихо и торжественно.

2008-й был годом двойного юбилея: по весне мы вспоминали студенческие волнения в Европе 1968-го; на излете августа – введение советских войск в Чехословакию и конец Пражской весны. Что касается Праги, то в студии об этом говорили режиссер Алексей Симонов, экономист Евгений Ясин, поэт и главный редактор «Нашего современника» Станислав Куняев, а также сравнительно молодой писатель и по совместительству нацбол Захар Прилепин. Теплой компании они ни за что составить не могли, да это и не требовалось; требовалось нечто иное – создать смысловой объем для понимания своей недавней истории.

Симонов рассказывал про то, как и где впервые узнал о танках в Праге: в 600 километрах от Якутска, вниз по Лене; они с приятелем, начальником тамошнего большого геофизического треста, ловили тайменей. Сообщение было как гром среди ясного неба. Они вытащили ящик водки, который с собой привезли, и в течение суток выпили. Причем, что самое огорчительное, не хмелея. Было ощущение разверзшейся бездны. Куняев рассуждал об инстинкте предательства у «чехословаков», напоминал об их почти добровольной сдаче немцам и объяснял, что Чехия была не освобожденной, а побежденной страной, так что ввод танков был геополитически оправдан. И – цитирую стенограмму – «реакция на перемены в Чехословакии в разгар холодной войны другой быть не могла. Чехи два раза топтали нашу землю со своими солдатами…

Ясин. Я не оскорблял бы чехов.

Куняев. Почему? Топтали.

Ясин. Слова выбирайте. Вы же литератор».

А еще Ясин объяснил, как чешские события добили коммунистические иллюзии шестидесятников; после Праги им ничего не оставалось, как превратиться в либералов, рыночников и демократов. На что Захар Прилепин, несколько спонтанно, объяснил «старшим товарищам»: «Восприятие ваших друзей и вообще всех советских людей было предельно идеалистичным. Они были уверены, что именно их страна, Советский Союз не может себе такого позволить никогда. Вот американцы, они, может, где-то и могут. А мы – не можем». И на самом деле, по его словам, «ни в 1968 году, ни спустя год, ни спустя десять лет, и даже двадцать лет, левые социалистические… назовем это иллюзии, хотя, на мой взгляд, это совсем не иллюзии… не были развеяны и рассеяны ни в среде экономической, ни в среде культурной, ни в среде социальной».

Через некоторое время на канал пришло письмо.

Отношения с историей – как отношения с людьми – строятся, причем на взаимной основе. История может представать хаотическим потоком, в котором человек как щепка, несется куда-то. Или может быть полем постоянного выбора, самоопределения, и тогда – в ней нет ничего заранее определенного, установленного раз и навсегда. Есть образ управляемой истории, в которой всегда можно обнаружить тайные рычаги; те, кто управляет рычагами, могут пустить под откос любую державу, всякую цивилизацию. Где нет места покаянию, там есть место расследованию.

Участвуют: писатель Александр Проханов; историк и публицист Николай Лисовой; историк Сергей Иванов; священник Георгий Чистяков († 2007).