Нелишне отметить, что дважды — в «Юге» и в «Тайном чуде» — Борхес использовал одну и ту же литературную реминисценцию. Идея представить как реальность бредовые видения, мелькающие в гаснущем сознании умирающего, восходит к новелле американского прозаика Амброза Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей». Но Борхес отказывается от свойственного Бирсу стремления с максимальным правдоподобием перевести на язык образов физические ощущения повешенного. То, что якобы происходит с Дальманом, умирающим во время нейрохирургической операции, или с Хладиком, ожидающим расстрела, не вызвано физической болью. Их видения воплощают только их тайную мечту, их «выбор», осуществить который в реальности им не было дано. Один, Яромир Хладик, выбирает творчество, фантазию, искусство; другой, Хуан Дальман, — смелый поступок, действие.

Возвращаясь к художественному двойничеству Борхеса, о котором уже шла речь, мы можем обозначить его точнее. На одном полюсе — утонченный интеллектуализм, культурологическая фантазия, на другом — апология деяния, безрассудной решимости, отваги. Конечно, противоречие это не антагонистично, иначе оно бы парализовало творческую активность писателя. В миросозерцании Борхеса два эти начала не враждебно противостоят, но дополняют друг друга. Тут нет резкой грани, Борхес то и дело свободно и причудливо сочетает бытовой, исторический и «книжный» материал, создает рассказы-симбиозы. «Пленница» написана на ту же тему, что и «Эмма Цунц» и «Биография Тадео Исидоро Круса». Дроктулфт, варвар из раннего Средневековья, какая-то англичанка прошлого века, легендарный Тадео Исидоро Крус и реалистически убедительная Эмма Цунц — все они «пленники тайного порыва», все поступают непредвиденно, повинуясь категорическому нравственному императиву.

Рассказ «Богословы» принадлежит, казалось бы, к фантастическим «вымыслам». Но по сути он близок к «Югу» или «Пленнице», только решен в ином художественном ключе. Это метафора личности, не знающей самое себя. Быстро забываются одни заблуждения, на смену им приходят новые; под оболочкой внешнего, зависящего от обстоятельств, от взглядов и требований эпохи, таится подлинное лицо человека, которое при жизни он может так никогда и не рассмотреть, враждуя с самим собой.

Итак, рассказы Борхеса объединены тем, что направлены к познанию человека: его ума и души, фантазии и воли, способности мыслить и потребности действовать. Все это, по глубокому убеждению писателя, существует нераздельно. «Я думаю, — говорит Борхес, — что люди вообще ошибаются, когда считают, что лишь повседневное представляет реальность, а все остальное ирреально. В широком смысле страсти, идеи, предположения столь же реальны, как факты повседневности, и более того — создают факты повседневности. Я уверен, что все философы мира влияют на повседневную жизнь».

Есть и другая, пожалуй еще более прочная, основа внутреннего единства творчества Борхеса. Его любовная привязанность к родной истории и его рафинированный европеизм равно противостоят плоской, стертой, денационализированной повседневности. Какие бы патриотические спектакли ни разыгрывали власть имущие в буржуазном обществе, на деле они глубоко равнодушны к героике прошлого, как и к судьбе живого конкретного человека — это жестокое равнодушие Борхес разоблачил в «Старейшей сеньоре».

Как и многих других писателей Латинской Америки, Борхеса в высшей степени волнует проблема духовных традиций. В силу этнической разнородности населения и превратностей исторического формирования общие традиции в Латинской Америке складывались поздно и медленно. Конечно, здесь бытует богатейшая фольклорная культура метисного происхождения (то есть сплавившая креольские, индейские, а кое-где еще и негритянские элементы). Но в Аргентине, где подавляющее большинство горожан — потомки иммигрантов из разных стран мира, да еще позднего призыва (с конца XIX в. по наши дни), эта исконная народная культура укоренена гораздо слабее, нежели в Мексике, Бразилии или Колумбии. С другой стороны, нити, связывающие переселенцев с культурой их далеких родин в Старом Свете, тоже давно истончились. В особенности в многоязычном Буэнос-Айресе духовный вакуум легко заполняется пошлой американизированной субкультурой. Как способствовать становлению высоких культурных традиций в Аргентине? Эта проблема горячо обсуждалась аргентинскими писателями еще в 1920–1930-е годы — именно тогда Борхес входил в литературу. В статье «Аргентинский писатель и традиция» (сборник «Дискуссия», 1932) он решительно высказался за приобщение к мировой культуре: только овладение ее богатствами поможет проявиться аргентинской сущности.

В нашу эпоху латиноамериканские литературы сумели внести неоспоримо оригинальный, самобытный вклад в художественное развитие человечества благодаря тому, что все крупные художники стремились объединить, синтезировать свою народную традицию и европейский, а затем и мировой культурный опыт. Об этом много написано критиками, в том числе и советскими латиноамериканистами, в связи с романами «Сто лет одиночества» Гарсиа Маркеса, «Превратности метода» и «Весна священная» Карпентьера, рассказами и романами Кортасара, Онетти, Отеро Сильвы, Варгаса Льосы. В этом ряду должен быть назван и Хорхе Луис Борхес — он шел и идет своим, особым путем, но к общей цели.

И. Тертерян

ЖЕСТОКИЙ ОСВОБОДИТЕЛЬ ЛАЗАРУС МОРЕЛЬ **

© Перевод Е. Лысенко

В 1515 году отцу Бартоломе де Лас Касасу стало очень жалко индейцев, изнемогавших от непосильного труда в аду антильских золотых копей, и он предложил императору Карлу V ввозить негров, чтобы от непосильного труда в аду антильских золотых копей изнемогали негры. Этому любопытному извращению чувств филантропа мы обязаны бесчисленными следствиями: отсюда блюзы Хэнди, успех в Париже художника с Восточного берега Педро Фигари, превосходная проза, трактующая о беглых рабах, другого уругвайца, дона Висенте Росси, мифологическое величье Авраама Линкольна, пятьсот тысяч погибших в войне между Севером и Югом, три миллиарда триста миллионов, потраченных на военные пенсии, статуя мнимого Фалучо, включение глагола «линчевать» в тринадцатое издание Академического Словаря, страстный фильм «Аллилуйя», мощная штыковая атака Солера во главе его «смуглых» и «черных» в Серрито, прелесть сеньориты такой-то, негр, убивший Мартина Фьерро, пошлая румба «Эль Манисеро», пресеченный и заточенный наполеоновский порыв Туссена Лувертюра, крест и змея на Гаити, кровь коз, зарезанных ножом папалоа, хабанера как мать танго, танец кандомбе.

А кроме того, преступная и великолепная жизнь жестокого освободителя Лазаруса Мореля.

Миссисипи, Мать Вод, самая длинная река в мире, была достойным поприщем для этого несравненного подлеца. (Открыл ее Альварес де Пинеда, и первым ее исследователем был капитан Эрнандо де Сото, конкистадор, который завоевал Перу и скрашивал месяцы тюремной жизни инке Атауальпе, обучая его игре в шахматы. Когда капитан умер, его могилой стали воды этой реки.)

Миссисипи — широкогрудая, бесконечно длинная и смуглая сестра рек Парана, Уругвай, Амазонка и Ориноко. Воды этой реки имеют цвет кожи мулата — более четырехсот миллионов тонн ила, принесенного ими, ежегодно загрязняют Мексиканский залив. Такое количество почтенных, древних нечистот привело к образованию дельты, где гигантские болотные кипарисы растут на отбросах непрестанно размываемого континента, а топкие лабиринты, усеянные дохлой рыбой и заросшие тростником, все расширяют границы и мирную тишину зловонной своей империи. Севернее, на широтах Арканзаса и Огайо, также простираются низменности. Живет там желтолицое племя изможденных бедняг, болеющих лихорадкой, с жадностью глядящих на камни и железо, потому что у них нет ничего, кроме песка, да древесины, да мутной воды.