Утром, наскоро позавтракав, попив чаю, распрощавшись со всеми, собрался уходить. Жена проводила меня до трамвая.
В городе зашел в горком партии, поговорил об эвакуации семья. Получив заверение, что все будет сделано, уехал на аэродром. Здесь стояла тишина. Полетов не было, да и самолетов я не увидел. От нечего делать прошелся по военному городку, по его аллеям, вспоминая счастливые годы, проведенные в стенах авиационной школы.
А после полудня, когда особенно стало припекать солнце, я укрылся в тени учебного корпуса. Вдруг сверху до меня донеслись голоса.
— Говорю тебе, это он, — очень ясно услышал я, и вслед за тем кто-то громко окликнул меня:
— Товарищ командир!
Не прошло и минуты, как меня уже обнимали Стрельцов и Плотников.
— Летаете? — спросил я ребят. [71]
— Летаем, да не очень. То матчасти нет, то горючего не подвозят, — пожаловался Стрельцов.
— Уезжать вам нужно отсюда, вот что.
— А мы действительно эвакуируемся на Урал, — заметил Стрельцов. — Большая часть людей и техники уже отправлена на новое место.
— То-то я жду с самого утра какой-нибудь самолет, чтобы добраться до полка.
Не успел закончить фразу, послышался рокот моторов.
— Летит сюда, — подняв голову, определил Плотников. Оказалось, что в штаб армии прибыли товарищи из нашей дивизии.
Мои однополчане угостили меня курсантским обедом, и я улетел на свой аэродром. Явился вовремя и очень кстати: нашему полку вручали гвардейское Знамя.
Командир дивизии Борисенко прочитал перед строем теперь уже 10-го гвардейского полка Указ Президиума Верховного Совета СССР, в котором говорилось, что за отважные и умелые действия в боях против фашистских захватчиков полку присвоено звание «гвардейский». Командир полка майор Рассказов и комиссар Козявин подошли к Знамени и, преклонив колено, поцеловали край бархатного полотнища. Все мы тоже встали на правое колено и обнажили головы. Потом Знамя пронесли перед строем и поставили на правом фланге. Командир полка в своем выступлении заверил партию и правительство, что личный состав части будет громить и уничтожать фашистских захватчиков до тех пор, пока ни одного из них не останется на нашей священной земле.
Вечером стало известно, что все эскадрильи будут бомбить переправу на Дону в районе Вертячего, где немцы захватили плацдарм и куда усиленно перебрасывали войска.
— Вы, капитан Ефремов, со своим экипажем пойдете на задание первым, — сказал командир полка. — Осветите цель. Это позволит следующим за вами экипажам смелей и уверенней ударить по противнику. Вашему СБ подвесят две РАБы{1} по пятьсот килограммов каждая.
Взлетали в сумерках. Самолет долго разбегался, прежде чем оторвался от земли. Под крыльями с правой и левой стороны висели пузатые РАБы. В районе Вертячего, кружа над своей территорией, я вдруг увидел почти под собой клубы [72] бушующего багрового огня. Не успел сообразить, что произошло там, внизу, как пламя разрывов рвануло в районе переправы.
Била «катюша». Первый раз видел я такой страшный огонь. Но пошел прямо на разрывы.
Над целью Усачев сбросил две светящие авиабомбы. Включив бортовые огни, я помигал артиллеристам. Те поняли, что над ними свои, и, ориентируясь на светящие авиабомбы, опять ударили по плацдарму врага и по переправе.
Цель просматривалась хорошо. Усачев сбросил РАБы. Горючая смесь расплескалась, воспламенив все вокруг. «Катюша» снова произвела залп, и переправа запылала по всей длине...
* * *
Прошло несколько дней. 23 августа немецко-фашистские войска прорвали нашу оборону. Одновременно сотни самолетов 4-го воздушного флота гитлеровцев обрушили на Сталинград свой смертоносный груз.
Наш полк перелетел за Волгу и приземлялся на обширной равнине у степного поселка. Летчики знали, что танки врага прорвались к Волге севернее Сталинграда, в районе Рынок, и готовились нанести бомбовый удар по ним в месте прорыва, на подступах к городу.
Взлетев в полной темноте, я набрал заданную высоту и развернулся в сторону Сталинграда. Внизу проплыло мутное пятно озера Эльтон, а на западе появилась длинная багровая полоса мерцающего зарева. Чем ближе подлетали мы к цели, тем грандиознее становилось зарево, освещавшее высокие облака.
— Сталинград горит! — закричал Усачев. — Все в огне! Что сделали, гады...
Я смотрел на город, охваченный пламенем, и сердце разрывалось от горя. Там, в этом адском огне, десятки тысяч людей, и мои родные тоже... Проглотив подступающий к горлу ком, сказал:
— Снизимся до двухсот метров и врубим этой нечисти как следует.
— Нельзя бомбить с такой высоты, сами подорвемся на своих же бомбах, — резонно заметил штурман.
— Тогда давай с трехсот метров. Это пробовали не раз.
Сбросив бомбы, опустились еще ниже, беспощадно уничтожая пулеметными очередями огневые точки врага.
Летчики нашего полка за ночь совершили не менее ста вылетов, обрушили на прорвавшихся к Волге гитлеровцев [73] около ста тонн бомб, израсходовали все боекомплекты патронов. Авиация причинила противнику большой урон. Во взаимодействии с наземными войсками она не позволила ему продвинуться на юг, к городу.
В период боев с немецким танковым корпусом ополченцы Сталинградского тракторного и соседних предприятий вступили в единоборство с бронированными фашистскими частями. Ополченцев поддержала авиация. Благодаря этому мужественные защитники города не только остановили немецкие танки и бронетранспортеры, но и отбросили гитлеровцев на три километра от тракторного завода.
Вскоре бои передвинулись к центру города, к металлургическим заводам, к набережной Волги. Они не прекращались ни днем, ни ночью. Сталинград горел, сотрясаемый разрывами бомб, снарядов и мин, раздираемый трассами пулеметных и автоматных очередей.
За месяц боев под Сталинградом я совершил 40 боевых вылетов. Но в полку все меньше оставалось опытных летчиков, которые могли бы летать в сложных метеорологических условиях или на одном работающем моторе: в воздухе все чаще отказывали двигатели. Не хватало и самих самолетов. Под боевые были переоборудованы все учебно-тренировочные машины.
Именно в это время произошли изменения в составе командования нашего 10-го гвардейского полка. Рассказов был назначен командиром дивизии ночных бомбардировщиков У-2, с ним ушли Шестаков, штурман полка Мауричев и еще кое-кто из работников штаба. Полк принял майор Головин — энергичный, умный человек и отличный летчик. Начальником штаба остался полковник Терлецкий, а комиссаром — Козявин. Штурманом полка назначили капитана Ильяшенко. Мне дали в заместители капитана Сидоркина, забрав старшего лейтенанта Склярова на должность заместителя командира 1-й эскадрильи, которой командовал капитан Иванов.
Сменился у меня и штурман. Вместо Усачева пришел капитан Кудрявцев.
Однажды, проверяя летные книжки, Анатолий Иванович Головин, ставший уже подполковником, спросил у меня:
— Сколько у вас вылетов за последний месяц?
— Да, наверное, тридцать наберется, — ответил я, не понимая, зачем потребовались эти данные командиру полка.
— У вас не тридцать, а сорок. А сколько налетали ваши подчиненные за это же время?
— Полетов семьдесят сделали. [74]
— Вот видите, капитан, вы один выполнили половину всех вылетов эскадрильи.
— Но ведь у меня в основном молодые ребята, товарищ подполковник. Одни вообще не летают ночью, другие — только в светлые ночи, — пытался я оправдать новичков.
— Я требую, чтобы все ходили на любые боевые задания. Не бойтесь, ничего не случится. Там, под Сталинградом, в любую темную ночь бывает светло и жарко. А сами выкраивайте время для отдыха... Погляди на себя: похудел так, что скоро превратишься в «шкелет», — дружески похлопал меня по плечу командир полка. — Один много не навоюешь. Помни об этом!
Две ночи подряд я проверял технику пилотирования и вывозил своих молодых летчиков на учебно-тренировочном самолете. На третью ночь полетел с ними в бой.
