Четвуд прикурил сигарету под складками противогаза. Наши он прикурил от своей. Это кажется невероятным, но мы и в самом деле были очень осторожны с сигаретами, курили, зажав их в кулаке, даже когда над головой ничего не было. Чем плохи зенитные орудия, так это тем, что их большей частью ставят прямо на жизненно важные пункты. Мы не раз завидовали тяжелой зенитной артиллерии, которая могла палить по самолетам с некоторым чувством безнаказанности. На любом же уязвимом пункте — и особенно на аэродроме — у человека появляется чувство, что он может оказаться мишенью. Расшатавшиеся нервы, обнаружившие себя в жажде сигареты и в стремлении не церемониться друг с другом, мне кажется, объяснились скорее этим чувством, нежели нехваткой сна.

После прохождения самолета дремать в шезлонгах, похоже, всем совершенно расхотелось. Лично у меня сна не было ни в одном глазу. Мы сгрудились у орудия, напряженно наблюдая за каждым сгустком лучей прожекторов, когда те проводили самолет за самолетом над нашим аэродромом. Все они, казалось, летят с юго-востока, а из Лондона возвращаюnся через устье Темзы, где был непрерывный заградительный огонь. Мы не раз видели, как самолеты попадали в лучи прожекторов, но они, однако, были слишком далеко, и даже в бинокль были видны как крошечные белые крапинки в центре скрещенных лучей.

Второй самолет был совершенно невидим невооруженным глазом, но так уж вышло, что я в это время смотрел в бинокль на пучки прожекторных лучей.

— Вон он, — сказал я.

Я испытал волнение рыболова, у которого наконец клюнуло. Самолет выходил из линии заградительного огня на Темзе, направляясь на юго-восток, домой, к тому же летел так стремительно, что я почувствовал — наверняка, истребитель.

Как только я доложил об этом, Мики оказался рядом со мной.

— Дай-ка взглянуть, браток, — я едва расслышал его. Мне хотелось посмотреть, не повернет ли самолет в нашем направлении. — Ну-ка, дай сюда бинокль. Другим тоже охота посмотреть, не тебе одному.

— Минуточку, Мики, — сказал я. — Мне не хочется терять его из виду. — Но самолет не отклонялся от курса, и я передал бинокль Мики.

— Боже мой, джерри, как пить дать. Видно двойной стабилизатор.

— А я его не разглядел, — ответил я. — Самолет-то сам едва видно.

— Ну, во всяком случае, это джерри.

— Сколько раз я тебе говорил, Мики, что не у всех двойной киль, и что не каждый самолет с двойным килем непременно джерри, — сказал Лэнгдон. — Ну-ка, дай сюда бинокль.

Даже Лэнгдону пришлось уговаривать Мики, чтобы забрать у него бинокль. А когда он все-таки им завладел, Мики пробормотал что-то насчет того, что, мол, все лучшее достается сержантам.

— Ну, а чей это бинокль? — терпеливо спросил Лэнгдон.

Хотя он и был молод для сержанта — ему было всего 22,— обращаться с людьми он умел. Сперва создавалось впечатление, что он нетребователен. Но в том, что для традиций армии было действительно дорого, был строг. У него не было никаких непреложных правил. На его позиции зачастую царил беспорядок. Он давал своим подчиненным большую свободу, однако, никто, даже Мики, этим не злоупотреблял. Он был хладнокровен и точен во всем, что считал важным, во всем, что способствовало бы большей точности стрельбы. Подчиненные любили его и, не раздумывая, повиновались тем приказам, которые он отдавал. Он никогда не подвергал солдат разносу, однако, я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь, даже капрал Худ, усомнился в его власти. Его слушались потому, что он был прирожденным командиром, а не потому, что у него было три нашивки.

При дружелюбной улыбке Лэнгдона вся неуживчивость и сварливость Мики растаяла в ответной ухмылке.

— Знаю, браток, знаю. Он твой, так ведь? Во всяком случае, я увидел все, что хотел, через эту чертовину.

Мы постояли, наблюдая, как пучки лучей прожекторов перемещаются к юго-востоку.

— Боже милостивый, как мне хочется пальнуть по нему, а тебе, браток? — спросил меня Мики.

— Еще как хочется, — ответил я. — Хочется, чтобы он упал на землю и разбился. Странно, до чего война меняет взгляды человека. Им овладевает военный психоз. Никогда бы не подумал, что убийство доставит мне радость. Но, поди ж ты, ведь вот он я, которому всем сердцем хочется убить трех человек. Возможно, у солдата вырабатывается инстинкт охотника. У него в голове одна только погоня, а о бедной лисе он даже и не задумывается. Между прочим, в том самолете находятся три человеческих существа, почти такие же, как ты или я. Может быть, ни один из них не хотел войны, а сюда они прилетели, слепо повинуясь приказу. В кабине у них, наверное, пахнет горелым кордитом, и все они, наверное, страшно перепуганы.

Я скорее думал вслух, чем беседовал с Мики, — я не верил, что он поймет, о чем я толкую. И, когда он заговорил, я увидел, что так оно и есть.

— Они не хотели этой войны?! Как бы не так! Расстреливать из пулеметов женщин и детей — вот что им нравится! Трусы! Ты только погляди, как они бегут от заградительного огня! Он им не по нутру, браток, можешь мне поверить. — Он искоса глянул на меня. — Это подлая война, — заявил он. — Холодное оружие — это по мне. Когда мы по ним стреляем, это еще куда ни шло. Но я просто терпеть не могу, когда мы позволяем им прилетать, а сами ничего не делаем. Пехота — вот куда бы я с дорогой душой. Ты слышал, что я сначала пошел добровольцем в «Баффс»? Но мне сказали, полк укомплектован. Пришлось бы ждать целый месяц. А ждать я не мог, честно, не мог. Сразу ты можешь пойти только в ВВС, сказали мне. Вот так я и оказался в этом долбанном подразделении.

Он помолчал, наблюдая за мной краем глаза. Я ничего не сказал.

— Ты, поди, думаешь, что я чокнулся на затемнении, правда? Думаешь, я трус, раз таскаю противогаз и надеваю каску, когда прилетают фашисты? Так вот, это не так, понимаешь? Ты дай мне штык, и я схвачусь с самыми сильными из них и даже не подумаю о том, что меня могут убить. А вот сидеть сложа руки я не выношу, тут и чокнуться недолго.

— Я понимаю, — сказал я. — Я здесь не так давно, но такую жизнь приятной не назовешь, слишком уж она напряженная.

— Помнишь, когда в среду пролетел тот боевой строй? Я чуть в штаны не наложил, браток, можешь мне поверить. Этих самолетов было так много, что я уж было решил: всем нам крышка. А потом мы стали стрелять, и я уже ни капельки не боялся, правда. — Я никак не отреагировал, и он добавил: — Странно! С тобой я могу быть откровенным.

— Я понимаю, как ты себя чувствуешь, — сказал я. — Это не трусость. Это нервный срыв. Я и сам ощущаю то же самое, только у меня оно проявляется по-иному.

— Боже! Я бы отдал что угодно, лишь бы выбраться отсюда. Я бы хотел попасть в Египет. Там будет драка, настоящая драка. Врукопашную, браток, — вот как надо драться. А это что?!

— Уже почти час, — спохватился Лэнгдон. — Сходи-ка разбуди других, а, Фуллер?

Едва Фуллер ушел, как Четвуд проговорил:

— Взгляни-ка, Джон, на тот пучок прожекторных лучей. Похоже на самолет.

Лэнгдон повернулся и приложил бинокль к глазам.

— Черт! Ты прав, Чет, — ругнулся он. — И направляется сюда.

Я глянул в направлении, куда был повернут его бинокль. За холмами было отчетливо видно, как в пересечении прожекторных лучей мелькнуло пятнышко света. Уверенности все же у меня не было. После того, как некоторое время напряженно вглядываешься в темноту, зрение иногда играет с тобой странные шутки: самолет только что был там, и вот его уже нет. Но огни прожекторов приближались к нам, а рядом с пересечением лучей я уже различал крошечные разрывы снарядов. Вскоре вступили в действие прожектора на гряде холмов, и уже не было никакого сомнения в том, что в их лучах — самолет. Его теперь было видно невооруженным глазом, и с каждой секундой все отчетливей.

— Он всего лишь на высоте около семи тысяч футов и, похоже, снижается, — заметил Лэнгдон. — По-моему, эн подбит.

Мы наблюдали за самолетом, затаив дыхание, ожидая, что он в любую минуту свернет со своего курса, но он продолжал лететь прямо на Торби.