На осмотр этого письменного стола со всеми его выдвижными ящиками и отделениями для бумаг у меня ушла добрая четверть часа.

В конце концов я дошел до того, что начал просто бросать на пол просмотренные бумаги. Здесь были книги по тактике, военной истории, по динамике, баллистике и высшей математике вперемешку с блокнотами в красных бумажных обложках, заполненными четким, красивым почерком. Были там и счета — целые кипы счетов, простые векселя, оплачиваемые по предъявлению, письма от друзей. Этим последним я уделил особое внимание, но они оказались вполне безобидными. По сути дела, когда я просмотрел содержимое стола и вытряхнул последний выдвижной ящик на ковер, я знал о деятельности Вейла не больше, чем прежде, кроме разве того, что он неохотно оплачивал счета, был первоклассным математиком, чем-то вроде эксперта по военной истории и тактике и человеком с большим кругом друзей.

Я с досадой отвернулся от стола и в надежде оглядел комнату, мягко освещенную торшером, стоявшим в углу рядом с радиолой. Я нервничал — время уходило. В маленькой комнате раздавалось неумолимое тиканье часов на каминной доске. Я должен был хоть что-нибудь найти, должен. Я почувствовал отчаянье, от пота зачесалась кожа. Если я ничего не найду, мне ни за что не убедить начальство в опасности положения. А если я не смогу этого сделать, тогда…

Я оглядел комнату и остановил взор на узком высоком комоде, стоявшем за дверью. И снова выдвижные ящики. Я кинулся их обшаривать. Опять бумаги, книги с пометами на полях, квитанции, несколько страниц рукописи, книги по военной тактике с бесчисленными иллюстрациями воображаемых битв в подтверждение приводимых рассуждений, куча сигарет, карт, старых трубок и всяческих других разных разностей, которыми неизменно набиты выдвижные ящики в комнатах старого холостяка.

Наконец я встал. Пол вокруг меня был завален бумагами и книгами, брошенными туда в спешке, — мне хотелось достичь невозможного и осмотреть все за несколько минут. Я озирался вокруг, разгоряченный и отчаявшийся. Где еще я мог найти что-нибудь? Книжный шкаф! Одну за другой я вытаскивал книги и, подержав за корешки, чтобы вывалилось все, вложенное между страницами, швырял их на пол. Подобным способом я отыскал несколько писем и всевозможных листков бумаги с заметками или решениями математических задач.

Когда книжный шкаф опустел, я разогнул ноющую спину. Ничего! Может, в спальне? Может, костюмы в шкафу откроют какую-нибудь тайну? Тщетная надежда. Я направился через комнату, когда вдруг увидел бумажник. Он лежал на каминной доске, совершенно открыто. Казалось невероятным, что я провел в комнате двадцать минут и не заметил его. Я бросился к нему. Две однофунтовых банкноты, марки, несколько визитных карточек и фотография. Я рассеянно взглянул на нее. Она выцвела и обтрепалась по краям из-за постоянного трения о кожу бумажника. На ней был изображен невысокий, хорошо сложенный мужчина с продолговатой головой, пухлыми губами и несколько длинноватым носом. Лицо интеллигентное, выдвинутая челюсть и внимательные глаза, наводящие на мысль о сильной личности. Это было лицо, которое трудно забыть, лицо Вейла. Я ощутил легкий трепет.

У Вейла на руке висела темноволосая, веселая с виду девушка; в фигуре угадывалась склонность к полноте. Она показалась мне смутно знакомой. Я перевернул снимок. На выцветшем штемпеле были видны немецкие буквы. Я разобрал слово «Берлин».

Я уже собирался вложить фотографию обратно в бумажник, когда у меня в мозгу будто что-то вдруг щелкнуло. Я быстро перевернул карточку и еще раз посмотрел на нее. И тут же понял: девушка эта — Элейн. Сейчас она чуточку стройнее и не такая круглолицая. На снимке она была моложе и бесшабашнее… Может быть, девушка с фотографии просто похожа на нее. Я снова перевернул снимок и присмотрелся к штемпелю. Над словом «Берлин» были едва различимы цифры «1934». В 1934 году Вейл был в Берлине вместе с Элейн. Это было важное звено.

И в этот миг я услыхал, как в замке повернулся ключ.

Я в страхе огляделся. Спрятаться было негде. Открылась и закрылась дверь, в коридоре раздались шаги, а я стоял, будто к месту прирос. Затем с лихорадочной поспешностью я сунул фотографию в карман брюк. В следующее мгновение дверь распахнулась, в проеме появился Вейл. Он уставился на меня и на погром, устроенный в его гостиной.

Я думаю, у меня был дурацкий вид, когда я стоял там с открытым ртом. Его лицо омрачилось гневом, щеки залила краска. Но его глаза, серые, под цвет серо-стальных волос, оставались отрешенными и настороженными. Гнев быстро миновал. Вейл прошел в комнату.

— У меня, кажется, гости, — сказал он. — Может быть, представитесь?

Он подошел к каминной доске и взял сигарету из стеклянного портсигара. Прикурил от зажигалки.

Мое смущение прошло, зато возрос мой страх. Манеры у него были такие непринужденные и такие приятные, а глаза, все время следившие за мной, такие жесткие. Я знал, что я ему не ровня.

— Я полагаю, вы обо мне слышали, — сказал я. — Моя фамилия Хэнсон.

Я отчаянно пытался состязаться с ним в непринужденности, но мой голос предательски задрожал.

— Ах, да, — сказал он. — Припоминаю. Зенитчик.

Никаких интереса или радости узнавания не отразилось в его глазах. Они оставались неизменными — холодными и наблюдательными. Интуитивно я чувствовал, что он понял, кто я, как только распахнул дверь. Он неторопливо затянулся сигаретой. Ничего не говоря, он внимательно меня разглядывал. Я ничего не мог поделать — под этим взглядом я опустил глаза. И как только я это сделал, мне стало ужасно неловко: я не знал, куда девать руки, куда смотреть. Я чувствовал себя воришкой, пойманным на месте преступления. К тому же я был встревожен тем, что он может со мной сделать. Вот она, возможность убрать меня с аэродрома. Я возлагал надежды только на то, что он сочтет это слишком большим риском. Если он добьется моего ареста, меня отдадут под трибунал, а на суде я уже буду в состоянии обосновать причины, по которым залез в его квартиру. У судей не будет основания не верить, потому что я могу доказать, что не нуждаюсь в деньгах. Это подтвердил бы мой редактор. А ведь было еще дело с подлогом чертежа и организацией моего обыска. Это тоже можно было бы использовать. Жаль, что я сжег этот чертеж. Вейл, впрочем, этого не знал.

Я набрался смелости, поняв, что положение не совсем против меня. Более того, чудилось, что оно предлагает последнее окончательное доказательство, ибо меня по-прежнему глодал червь сомнения. Если Вейл будет добиваться моего ареста, это сомнение еще больше усилится. Если же он этого не сделает, тогда я буду знать наверняка, что он не смеет рисковать.

Я поднял на него глаза. Он по-прежнему смотрел на меня, опершись локтем о каминную доску.

— Ну? — сказал я.

— Что ну? — отпарировал он и прибавил: — Может быть, вы объясните, что все это значит? — Легким движением глаз он указал на разбросанные на полу книги и бумаги.

— Я полагаю, объяснение вам известно, — ответил я.

Он заколебался, затем неторопливо кивнул.

— Да, пожалуй. Я слышал о телеграмме, которую вы пытались отправить в свою газету. Я сам хотел поговорить с вами об этом — сразу же. Но командир авиакрыла Уинтон и слышать об этом не пожелал. Он заявил, что дело надо оставить на рассмотрение вашего офицера. Я вижу, мне следовало настоять на своем. Тогда не произошло бы этого… — он помолчал, подбирая слово, — … этого разгрома в моих комнатах.

— А вы, случайно, не просили, чтобы меня немедленно перевели в другую часть? — предположил я.

— Нет, — ответил он вроде бы искренне. Он указал на одно из больших кресел у камина. — Присядьте, потолкуем. — Голос у него был тихий, однако в нем слышалась твердость. Это был голос, которому повинуются.

Но я не сдвинулся с места.

— Я предпочитаю стоять.

Я отчаянно пытался мобилизовать всю свою уверенность, зная, каким жалким буду себя чувствовать, если сяду, а он будет стоять и говорить со мной как бы свысока.