На полу автомашины лежало два автомата, у меня в кармане пистолет, у шофера четыре гранаты, — продолжал Федоренко. — Увидев контрольный пост при въезде в город, я сказал шоферу, чтобы он сбавил скорость, но ехал увереннее и ни в коем случае не останавливался. Регулировщик показывал «дубинкой» остановиться. Я высунул в окно голову в эсэсовской фуражке и, грозя кулаком, строго посмотрел на солдата. Он опустил «дубинку», козырнул мне. Так мы оказались в городе. Проехали по центральной улице, остановились у рынка. Я вышел из машины, посмотрел, чем торгуют, зашел в ларек, купил сигарет (денег мне дал шофер, который предусмотрительно взял их у командира). Все это у нас заняло минут пятнадцать — двадцать, и мы двинулись обратно. Выезжая из города, я думал: «Хоть бы регулировщик на КП не сменился». Его я считал уже «знакомым». К счастью, там стоял тот же солдат. Увидев мое лицо, снова опустил «дубинку» и козырнул. К обеду мы были уже в отряде, а ночью я вылетел домой. Вот и все, — закончил Федоренко. Помолчал немного и добавил: — Боюсь, узнает об этом большое начальство, влетит мне…

В тот же вечер мы с Запыленовым рассказали все Гризодубовой и попросили не наказывать сильно «безумца». Валентина Степановна вызвала Федоренко и долго говорила ему о бессмысленности его поступка, о том, где храбрость может быть похвальной, а где она становится вредной и для дела, и для самого героя.

Поступок отчаянно храброго летчика одним казался слишком рискованным и едва ли нужным, другие не видели в нем ничего необычного. Возможно, по этим мотивам и не стали строго наказывать Федоренко. Только отстранили от дальнейших полетов к партизанам.

Василий Максимович стал летать на боевые задания, бомбить вражеские цели, и вскоре показал себя истинным героем. Мне кажется, тут он просто нашел себя. В каждый полет он старался взять в самолет бомб больше, чем его товарищи. На один из крупных вражеских объектов экипаж Федоренко совершил три вылета в одну ночь. Командующий авиации дальнего действия наградил летчика именными золотыми часами, а членов его экипажа — серебряными. На груди летчика отчаянной храбрости появились боевые ордена. Федоренко назначили командиром эскадрильи. Храбрости его завидовали не только подчиненные, но и летчики других подразделений.

Техник-лейтенант Михаил Александрович Станкеев был беспартийным, скромным и трудолюбивым офицером. Небольшого роста, голубоглазый. Глядя на него, никто бы не подумал, что в душе этого человека таится такая сила любви к Родине и ненависть к врагам, которой хватило бы на совершение изумительного подвига. Но мог ли совершить подвиг не летающий в бой техник по фотооборудованию, в прошлом простой фотограф из Андреаполя, что в Калининской области.

В середине 1943 года Станкеев пришел ко мне поговорить по личному делу. Я приготовился выслушать просьбу об отпуске. Семья Станкеева — жена Евдокия Федоровна, сын Вова, пяти лет, и мать Прасковья Ефимовна — жила несколько месяцев на временно оккупированной территории в Андреапольском районе. На днях Станкеев получил известие от жены, что все живы. И ему, конечно, хочется поскорей увидеться с семьей.

Но я ошибся. Техник по фото завел разговор совсем на другую тему: он жаловался, что война движется к концу и может случиться так, что ему впоследствии нечего будет сказать детям и внукам, как он воевал.

— Поэтому, — закончил он, — разрешите мне летать в составе экипажа, занимающегося разведкой, в том числе фотографированием тыловых объектов противника.

Для меня это была не новая песня. С такой просьбой он обращался уже несколько раз — и к командиру полка, и к замполиту, и ко мне. И всякий раз, получив короткий отказ: «Вам летать не положено», молча уходил и занимался своим делом. А дело у него было важное, исполнял он его с большой любовью и знанием, так что нашлось бы чего рассказать когда-то и внукам, и правнукам. Ведь он готовил аппаратуру к фотографированию цели ночью и очень оперативно давал командованию дешифрированные снимки аэрофоторазведки.

Можно было, как раньше, ответить Станкееву коротким отказом: летать тому, кто не числится в боевом расчете экипажа, не положено, и все тут. Но на этот раз я не торопился с ответом: речь шла об экипаже самолета-фотографа или аэрофоторазведчика, за работу которых я отвечал, как начальник штаба. Хорошие снимки привозили — меня хвалили, плохие — ругали. А в то время нам не везло: летчик Борисов привозил плохие снимки. Об этом знал техник по фото Станкеев. Заметив мою нерешительность, он заявил прямо:

— Буду добиваться хороших снимков, и вас ругать перестанут.

— Ну и хитрец же вы, Станкеев, — начал я отчитывать просителя. — Сначала говорили, что вам летать хочется, чтобы лично участвовать в боевых действиях, а сейчас вроде за меня хлопочете! Ладно. Разрешаю летать в составе экипажа разведчика, только тогда, когда самолет летит на задания по фотографированию вражеских объектов. К партизанам летать вам незачем.

— Спасибо, товарищ подполковник, — обрадовался Станкеев и, повеселевший, ушел.

Валентина Степановна одобрила мое решение.

Шло время. Экипаж разведчика каждую ночь вылетал согласно приказу: если полк летел бомбить вражеские объекты, разведчик фотографировал цель до и после бомбометания, чтобы можно было по фотоснимкам определить степень поражения цели; если же к партизанам — самолет шел на разведку погоды и попутно бросал груз на какую-либо партизанскую площадку. С тех пор как стал летать Станкеев, плохих снимков экипаж не привозил. «Наверное, — думал я, — раньше у Борисова не клеилось дело с фотооборудованпем, а как стал летать техник, дело наладилось». Поэтому ограничивать полеты Станкеева мы не стали.

Как-то в конце боевой ночи, мы стояли на старте, ожидали посадку последнего самолета-разведчика. Борисов имел задание: сфотографировать вражескую цель после поражения ее тяжелыми бомбами. Экипаж донес по радио: «Задание выполнил, цель сфотографировал», а о перелете линии фронта не сообщил. Штурман полка и инженер вели расчет расхода горючего. Все волновались. Наконец расчеты показали, что в воздухе самолет быть не может: горючего в баках нет. Ждать дальше на старте ни к чему. Ушли на КП, с надеждой, что разведчик сел на запасном аэродроме ближе к линии фронта. К полудню никаких донесений не поступило: значит, самолет сбит.

На второй день получили телеграмму: «Самолет сбит, экипаж спасен. Борисов».

— Ну, слава богу, хоть люди живы, — вздохнул я, вручая телеграмму Гризодубовой.

Экипаж прибыл к вечеру. Командир корабля, штурман и остальные члены экипажа по очереди доложили Гризодубовой о случившемся. То, что мы услышали на этот раз, было обычным для войны: самолет Борисова обстреляла зенитная артиллерия противника. От прямого попадания в бензобаки самолет загорелся. Борисов перетянул через линию фронта и дал команду прыгать. У Станкеева парашюта не оказалось. От предложения стрелка прыгать вдвоем на одном парашюте он отказался. Медлить было нельзя, помочь товарищу чем-либо другим невозможно, и он остался в горевшем самолете один.

— Почему же вы допустили полет Станкеева без парашюта? — строго спросила Валентина Степановна командира корабля.

— На земле Станкеев всегда докладывал, что парашют в самолете, а когда подлетали к цели, он заявлял, что летит без парашюта, и требовал лететь над целью смело, иначе снимка не получится, — ответил Борисов. — Так было и на этот раз.

— Приземлились на передовой, — продолжал Борисов, — в расположении наших войск. Самолет упал недалеко в том же районе. Пошли туда собрать и похоронить останки Станкеева. Там увидели расплавленные детали сгоревшего самолета. Останков Станкеева не нашли. «Видимо, он сгорел полностью», — сказал я. Мы постояли, молча, потом собрали несколько раплавленных деталей самолета, закопали их в землю и сделали могильный холмик… Вот и все.

Мы чувствовали себя виноватыми. Ну зачем было разрешать Станкееву летать? Правда, он обещание выполнил: снимки самолет привозил хорошие. Командование было довольно и отметило это в приказе по корпусу. А какой ценой Станкеев понуждал летчика идти прямо на цель, не маневрируя, чтобы получить отличный снимок! Но ведь это нужно было не лично нам, пытались мы успокоить свою совесть и не могли. Как же мы раньше не замечали, какая сила воли таится в этом скромном труженике войны?..